Инжектором втиснутые сны

Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей — и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.

— Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, — сказала она.

— Серьезно? Когда?

— Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.

— А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.

Она рассмеялась и покачала головой:

— Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.

— Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?

— Нет, — тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.

Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.

— Прости, — сказал я, целуя ее в лоб.

Она жадно поцеловала меня в губы.

— Ну давай же, — произнесла она. — Оттрахай меня по-настоящему.

Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого[414] взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия. Мы ударились о поверхность воды и начали погружаться двумя тоннами стали, вовремя успев поднять оконные стекла.

16

Я поднялся около шести, натянул свои «левисы» (уже выстиранные) и пошлепал в сортир, отлить. Как только я вышел из ванной, по моим ушам ударила музыка — Джуниор Уокер[415] и «All Stars» пели по радио «I'm а Roadrunner». Просто не верилось, что в такую рань кто-то тоже уже на ногах, но я все же пересек холл, выглянул из арочной двери, ведущей во внутренний дворик — и увидел Луизу. Она делала упражнения на растяжку возле бассейна, засыпанного листьями. На ней были голубые трусики, ярко- красная помада — и все.

— Приветик, секс-машина, — сказала она, увидев меня.

— Доброе утро.

Она перешла к вяловатому танцу, прищелкивая пальцами в ритм музыке. Ее груди прямо мерцали.

— А где твой дружок? — поинтересовался я.

— Пол-то? А я его посадила на цепь, привязала к столбику кровати. Не волнуйся. Сюда цепь не достает.

— А что это ты трусы надела? По какому случаю?

— День рождения Бо Диддли.[416]

На утренней жаре она сильно потела. В жестком солнечном свете ее гибкое тело блестело, словно обтянутое шелком. Трусики уже намокли от пота.

— Будешь уезжать — подарю тебе эту пару, — пообещала она. — Сувенир на память.

— Скорее как спасательное средство. Если у меня сломается машина посреди пустыни, и я буду умирать от жажды, я смогу выжать их себе в рот.

Она сморщилась, притворяясь шокированной:

— Кто научил тебя так разговаривать?

— Ты. Двадцать лет назад.

— Двадцать лет назад? А разве ты в те годы не Петулу Кларк[417] слушал?

— Вот уж нет, крошка! На самом деле, я подсел на твои песни еще в шестьдесят первом, когда ты пела «Honeypot». Тогда по «белому» радио[418] слушать было нечего. Одна попса филадельфийских итальяшек и прочих иммигрантов. Сплошная лабуда, хоть два пальца в рот суй, и так все время. Я по ночам прятался с фонариком под одеяло и настраивал приемник на KGFJ.[419] Чувствовал себя, как участник французского Сопротивления, слушающий секретный канал. Одно завывание не вовремя — и мой папаша наверняка вышиб бы дверь в комнату и оторвал бы мне член.

Она засмеялась. Музыка продолжалась, Отис Реддинг и Карла Томас запели «Tramp».[420]

С ее соска упала капля пота.

— Да, были тогда денечки, — согласилась она.

— Я всегда считал, что это было настоящее свинство, когда лощеные прилизанные команды из Мотауна заявились и содрали у вас звучание. То есть, откровенно говоря, «Supremes»[421] по отношению к «Honeypot» стоят там же, где Пэт Бун — по отношению к Литтл Ричарду.

Она пританцовывала на краю бассейна:

— Знаю. Я в свое время сама из-за этого жутко бесилась.