Инженер магии

Доррин только сейчас понимает, что его товарищи и впрямь могут надеяться на возвращение, конечно, после того, как покаются и выразят безоговорочное согласие с целями Братства. Ведь они бойцы, как и светловолосая магистра.

А чего потребуют от него? Отказа от мечтаний о машинах и признания иррационального представления Братства о гармонии?

– Фелтар, – добавляет Кадара.

– Ага, тоже боец.

– А при чем здесь это?

Доррин подавленно молчит.

– Кадара, – вмешивается Брид, – Доррин хочет сказать, что целители не возвращаются почти никогда.

– Но почему?

– Я не знаю, – уныло отвечает Доррин. – Но это правда.

Сказать на это нечего, и все трое, проезжая мимо бесчисленных пасущихся овец, молча спускаются к Вивету.

XXIII

Весеннее солнышко, отражаясь от белого полотна дороги, слепит глаза, и Доррин едет прищурившись, полагаясь не столько на зрение, сколько на чувства. Но, дотянувшись до лежащего внизу города, он начинает тревожно ерзать в седле, прибегая то к зрению, то к чувствам попеременно.

– В чем дело?

– Слепит.

– С чего бы это? – недоумевает Кадара, бросив взгляд на утреннее солнышко.

Доррин продолжает болезненно щуриться.

Впереди, в пологой долине, белые, беспорядочно разбросанные строения перемежаются белыми дорогами, зелеными газонами и затеняющими крыши деревьями.

– Не больно-то высокие тут дома, – замечает Брид, окидывая взглядом окрестности. – Я надеялся, что у чародеев имеется хотя бы пара зданий повыше.

– Возможно, в центре Фэрхэвена они и найдутся, но не думаю, чтобы их было много. Высокие постройки плохо согласуются с хаосом.

– Почему? – любопытствует Кадара.

– Потому, – поясняет Доррин, – что внутренний хаос снижает прочность любого материала, а чем выше постройка, тем сильнее нагрузки. Вот почему нам следует создавать машины.

– Опять ты за свое! – качает головой Брид.

– Он только о машинах и думает, – подхватывает Кадара.

– Но ведь это правда, – настаивает юноша. – С помощью внутренней гармонизации мы можем придавать машинам самую высокую прочность. Сделанные из хорошего черного железа, они смогут противостоять воздействию хаоса. А неспособность сил хаоса пользоваться подобными устройствами могла бы дать нам преимущество.

– В теории звучит неплохо, – говорит Брид, щурясь на движущуюся по дороге повозку. – Но если машины хороши, почему же Братство возражает против них и даже спровадило тебя сюда?

– Они боятся машин, потому что не понимают их. Машины могут делать лишь то, для чего они построены.

– Доррин, – перебивает его Кадара, – все это мы уже слышали, и переубеждать нас тебе нет никакой надобности.

Доррин закрывает глаза. Навстречу путникам ползет повозка. Скрипят несмазанные колеса, крестьянский фургон тащит мышастая лошадь.

– Но... пшла... – доносится с козел тусклый, лишенный выражения голос. Внешне возчик выглядит не старше Брида, но в свете чувств, порой говорящих о действительности больше, чем зрение, кажется дряхлым старцем.

Доррин взмахивает поводьями и ускоряет шаг лошади – заглядевшись на странного возчика, он отстал от Кадары и Брида.

Но прежде, чем ему удается догнать их, мимо, обогнав его, галопом проносится гонец в белой тунике с красной полосой на груди.

Впереди – пара приземистых башен из белого камня.

Доррин внимательно рассматривает сооружение, бросает взгляд на бледно-зеленую листву подстриженных кустов и деревьев за воротами, потом снова присматривается к выбеленному граниту сторожки и мостовой. Чувства его напряжены, кровь пульсирует в висках. Он ощущает несомненную угрозу и хочет понять, в чем она заключается и почему исходит от самого Белого Города – центра всего того, что было, есть и будет Кандаром.

На самом въезде в Белый Город тракт разделяется надвое зелеными посадками, превращаясь в подобие бульвара. А город и впрямь белый. Его белизна слепит сильнее, чем полуденные пески на восточных пляжах Отшельничьего. Белый и чистый, с гранитными мостовыми, сверкающими на солнце и светящимися в тени.

Проследовав за Кадарой и Бридом мимо старых и пустых башен, Доррин окидывает взглядом долину, изумляясь сочетанию белого и зеленого. Легкий ветерок шелестит листьями в облачно-зеленых кронах деревьев, разделяющих улицы надвое. Улочки переплетаются самым прихотливым манером, однако главные тракты, идущие с востока на запад и с севера на юг, словно два белокаменных меча, четко разделяют город на четыре части.

Хотя еще далеко не лето, здесь очень тепло. Даже теплее, чем в Тирхэвене или Вергрене. Но никаких красок, никаких цветов, кроме белизны и зелени, вокруг не видно. Повозки и верховые, направляющиеся в город, движутся по правой стороне бульвара; выезжающие – по левой. А по внешним краям устроены дорожки для пешеходов. Чем ближе к центру, тем ярче становится белизна и тусклее зелень; в самом же центре одиноко высится каменная башня.