Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы

Поздняк и сам в то время стал мишенью для критики, отчасти потому, что заступался за старых профессоров, отчасти потому, что был честолюбивым студентом. У него появились завистники, оставшиеся его врагами на всю жизнь и нанесшие ему большую моральную травму. Эти молодые люди из рабочих вели себя агрессивно, прикрываясь рабочим происхождением. Несколько позже подобное поведение получило название «комчванства»^{619}. На Поздняка ополчился так называемый треугольник, состоявший из директора института и руководителей его партийной и профсоюзной организаций, которые в тогдашней «тревожной обстановке» начали распускать слухи, будто Поздняк не бывший батрак, а кулацкий сын. Батрак, утверждали они, должен быть необразованным, замкнутым, ограниченным и выглядеть неухоженным, а честолюбивый, активный, всегда аккуратно одетый Поздняк такому образу отнюдь не соответствовал. Дело неоднократно официально разбиралось в следственной комиссии, и Поздняк был очищен от подозрений, но за это время он многое перенес, и от него отвернулись многие товарищи^{620}. «Треугольник», по словам Поздняка, и потом все время пытался его дискредитировать. В особенности предметом зависти и нареканий служила его тесная дружба со старым профессором Ванюковым. Комсорг Полякова, желая выслужиться, обвинила Ванюкова и Поздняка в том, что они намеренно назначили важный доклад на такое время, когда не могли прийти другие сотрудники и учащиеся института. Опровержение в институтской газете оправдало обоих^{621}. Летом 1933 г. Ванюкова внезапно уволили из института, а это означало, что в то самое время, когда кругом свирепствовал голод, он потерял право получать продукты по карточкам^{622}. Поздняку пришлось пустить в ход все, даже самые рискованные средства. С помощью письма протеста, которое напечатала газета «За индустриализацию», он добился, чтобы Ванюкова вернули в институт, а двух учеников профессора, оклеветавших его, оттуда убрали^{623}. Рассказывает Поздняк и еще о двух случаях. Летом 1931 г. благодаря усилиям его «врагов» ему вынесли выговор на комсомольском собрании за то, что он написал рекомендацию в институт сыну старого инженера^{624}. Осенью того же года он спас от исключения студентку и навлек на себя суровую критику, потому что защищал девушку, писавшую в своем дневнике: «Я сыта по горло этими дикарями. Куда ни глянь, везде бригады и ударники. Неужели того Кавказа, о котором мне всегда рассказывала мама, больше нет?»^{625} Все попытки навесить на Поздняка ярлык «врага комсомола», обвинить его в «дезертирстве» или фальсифицировать его оценки на экзаменах в итоге провалились^{626}. Постоянные угрозы прекратились, после того как парторг Петров весной 1933 г., по его словам, был разоблачен как «кулацкий агент»^{627}. Поздняк описывает мир чисток, угроз и подозрений без прикрас, однако в конечном счете демонстрирует готовность согласиться с партийной интерпретацией происходящего, возлагавшей ответственность за террор эпохи культурной революции на «кулацких агентов», «правых уклонистов» и «троцкистов»: дескать, чуждые элементы завоевали доверие масс и пробрались в руководство парторганизации, что и привело к перегибам и неоправданным жертвам^{628}. В отличие от Богдан, распознавшей системный характер насилия, Поздняк персонализирует преступления. Не замечая, что партия и правительство намеренно разжигали враждебность к старым кадрам, он видел только, как молодые коммунисты пользовались партийными лозунгами в личных целях. Правда, Поздняка и Богдан кое-что объединяет: и тот и другая считали справедливыми репрессии против своих недругов, которых они на партийном жаргоне называли «карьеристами».^{629}

Зная о невинных жертвах, даже Богдан не понимала, что любая группа жертв могла быть выбрана совершенно произвольно.