Инженеры

Возможно, следовало доложить первому секретарю крайкома Ефиму Игнатьевичу, но Рохлина потом не простит этого Колыванову и постарается найти повод для серьезных разговоров в крайкоме о самом Колыванове: она была мстительна.

Он уже два раза до этого вступал с ней в споры, а этого она не терпела.

— Ладно, я сама переговорю с Гайтсманом, а ты… тоже извлеки для себя уроки…

Это была некая директива, и Колыванов подчинился на время. Его отступление обескуражило на постройке многих, а некоторые уже решили, что это — конец колывановского руководства, и ждали, откуда придет замена.

Однако все оставалось по-старому; Гайтсман ходил, как ни в чем не бывало, только газета его начала кадить секретарю и начальнику строительства до того усердно, что иногда ее восхваления граничили с лакейством. Так, в нынешней статейке (без подписи) Колыванова называли талантливым и несгибаемым большевиком, бдительность которого расценивалась как образец. Следовало понимать все это иносказательно, особенно после вмешательства Рохлиной, одернувшей Матвея как мальчишку.

— Я вторично поставлю вопрос об исключении, — негодовал Колыванов, делясь всем с Дынниковым. — Какое-то двусмысленное, нелепое положение!.. Я непременно доложу Ефиму Игнатьевичу. Как ты думаешь?

— Осталось только это. Нас Гайтсман хочет разоружить, а Рохлина потакает ему…

В эту минуту и появился в дверях Штальмер. Он подал руку сперва Колыванову, потом начальнику. Высокий, с большой головой, широкоплечий и плотный, он был выше обоих ростом и старше; каждое движение его, казалось, рассчитано и было не лишено какой-то большой силы. Иных эта сила подкупала, соединенная в воображении людей с его «изгнанничеством»; крупные и грубоватые черты лица приобрели скорбное и вместе горделивое выражение… То был изгнанник, не легко, по-видимому, переживший разлуку с родиной.

Он согласился с резким мнением Колыванова о Гайтсмане, но все же не видел необходимости в этой исключительно крутой мере, когда троцкизм, как политическая платформа, разгромлен и главная опасность угрожает справа.

Дынников любезно улыбнулся, угощая его папиросой:

— Но вы же все время напоминали нам о «суровом отношении к людям»?.. Я имею в виду суровость справедливую.

— Да, да. Но каждый случай должен особо… вам виднее, смотрите… Я хочу как лучше для партии. Я могу ошибиться, но знаю: для со-ци-ализма каждый коммунист дорог.

Он скоро ушел, выяснив несколько вопросов, касающихся норм выработки в связи с осенней непогодой, сломавшей все графики работ. Колыванов тут же позвонил в крайком и просил Ефима Игнатьевича — первого секретаря крайкома — принять его.

Но оказалось, дело само приближалось к развязке: в помощь строительству прибыла пропгруппа ЦК, и завтра вместе с нею секретарь крайкома придет на площадку.

Это известие было для Колыванова и Дынникова сигналом к наступлению по всему фронту. Несколько позже, когда пропгруппа ЦК уже приступила к работе, была объявлена мобилизация людей, машин и времени. Созванное в клубе партийное собрание длилось только час, — остальное решалось там, на месте, где росли цехи, соцгород, подстанции и зимние бараки, где прокладывалась канализация, бетонировались колонны и застывал в опалубке бетон.

…Единогласно исключенный из партии, Гайтсман ушел, намеренно не хлопнув дверью, как подсказывало ему первоначальное чувство. Рохлина не проронила ни слова в его защиту, ибо не хотела впутывать себя. Гайтсман вскоре затерялся где-то в профсоюзной массе, внешне довольный третьестепенной ролью, которую оставило за ним стремительное и горячее время.

Сделай он хоть один резкий жест, его сбросили бы с кормы судна, содрогавшегося от напряжения котлов и встречного враждебного ветра… Океан жил неспокойно, чугунные волны били в борт, а корабль — нагруженный до предела — шел первым рейсом, какого не знала лоция мира.

Зорко следя за тем, что происходило в штурвальной рубке, Гайтсман считал дни, поджидая лучшего времени, когда немного затихнет шторм, чтобы сделать попытку вернуться в партию…

Был авторитет, молодой дерзкий голос, была в руках власть, — а теперь Гайтсмана словно подменил кто.

Прежние приятели не всегда замечали его теперь, проходя мимо, а когда уже негде было разойтись, то кивали принужденно и холодно. Никому не приходило в голову зайти к нему в гости, позвать к себе, никто не нуждался в его советах, — все шло мимо, решалось без его участия.

Может быть, и прежде на этом месте, которое «украшал» собою Гайтсман, существовала только некая фикция, подобие сильного человека, которому дали на подержание голову, ноги и силу, а потом сразу отняли все, — и человек тут же рассыпался, как будто сформованный из мокрого песка.