Инженеры

Однако его не замечал никто, или от зависти показывали вид, что не замечают… Да, скорее всего так: завидуют!..

Подмигивая себе, возвращался он обратно, снимал костюм, шумя добротной материей, и надевал опять. Никак не сиделось ему на месте… Вот придут ребята с занятий и ахнут, увидав разодетого старика, а Парфен улыбнется и промолчит… нет, даже не улыбнется!.. А ежели спросят: откуда взял? — «Самый большой начальник прислал», — скажет он тогда и, взяв котелок, тут же уйдет за водой… Пускай без него обсуждают, почему Парфену — сирому, безродному старику — выпала такая честь!..

Время, когда обычно возвращался Володька с ребятами, уже прошло, остывал и чайник, вскипяченный Парфеном, — а их все еще не было.

Старательнее, чем прежде, подмел он голичком земляной пол, взбил подушку на Володькиной постели, разгладил руками морщинки на одеяле и накрыл им подушку, чтобы не пылилась, — так изредка делал он, когда Володька оставлял постель неубранной. Но сегодня Парфен оправил все постели, вымытый стол покрыл свежей газетой, — и палатка преобразилась!.. И самому было любо такое прибранство.

Никогда он не ждал ребят с таким нетерпением как сегодня. Он вышел опять из палатки, чтобы посмотреть на дорогу — не идут ли?.. Но слезящемуся и единственному глазу его доступно было немногое. Сперва показалось Парфену, что — идут!.. Но когда он пригляделся пристальнее, узнал чужих: тропой к палаткам приближались владимирские. Потом целой ватагой привалили девки, с крикливым шумом проходя мимо него.

— Настюха! — окликнул он Горохову. — А мои-то ребятки где?.. не видала?

— Вон, за нами идут.

— А я, мол, пора бы уж, а все нет и нет… Ну а коли вы явились, — значит, и они следом за вами.

Девки рассмеялись чему-то громко и разбрелись по своим палаткам.

Парфен принес стружек, зажег, чайник повесил опять над костерком и, стоя перед огнем на коленях, то-и дело поглядывал на дорогу. И, наконец, увидел.

— Ну, как, деда? — еще издали крикнул Володька. — Разве не готов еще?

— Готов, готов, родимый… давно дожидаю… скипятил. Остыл малость — подшуровать надо. Вы ноне, голубчики, совсем заработались…

Он заметил, что ребята пришли чем-то довольные, веселые (а это было для него всего дороже!). У Володьки в руках завернуто что-то в бумагу — не иначе получка была, чего-то купили… Ну, и Парфен сегодня с обновой!.. Она, сложенная аккуратно, лежит на постели в самом углу.

Уже снимая чайник, Парфен поднялся с земли — и вдруг замер, услышав Сережкин голос:

— Володьк, смотри: это чего такое? — спросил он так, будто уличил в краже. — Везет нам, — добавил он с горькой догадкой.

Парфен тут же вошел в палатку, чтобы поскорее объяснить… Володька, развернув брезентовый пиджак, разглядывал его, согнувшись над нарами, и Парфен, войдя, увидел его покрасневшую щеку. А Сережка — рябой и востроглазый парень, — не мигая, уставился в лицо смущенного старика.

— Где взял? — спросил Володька в замешательстве.

Старик робко, точно боялся, что не поверят, забормотал что-то, кивал, щурился, готовый заплакать, и в то же время по-детски глупо улыбался. Потом немного стал смелее:

— А вот взял… обновка такая… По этому случаю, надену завтра… носить буду… Если понадобится куда — в дождь или еще куда — и вы надевайте. Всем хватит.

— Да ты говори: кто дал? — поправил себя Володька, сообразив, наконец, что Парфен — не вор ведь.

— Не дал, а принесли… Посыльный человек пришел и спрашивает: «Тебя как зовут?» — Парфен, говорю, Томилин.

— «На, говорит, распишись и получай пару — по приказанью Дынникова». Что я скажу, я — неученый. Поставил крестик, а это взял… А как же!.. Он был у меня, спросил, как живу. Хорошо, мол, живу, не обижают. Вот, поглядите-ка, добро какое! — И, широко развернув на нарах, показывал.

— Ты утонешь в нем, — засмеялся Сережка.

— Зачем тонуть!.. Я живой человек, подпояшусь. — Он хотел надеть при них, но ребята торопились на курсы. Они сели за стол, разложив хлеб, колбасу и яблоки, велели Парфену садиться вместе с ними.

По-сиротски он примостился на краешек табуретки и тянулся рукой издали.

Сережка будто впервые увидел, как старик прикасается к этому чужому хлебу, взял два ломтика колбасы, но второй тут же положил обратно, а, когда ели яблоки, Парфен выбрал себе одно — поменьше, с лежалыми пятнами, вытер об колено. И тут Сережка понял, что старик никогда, ни на минуту не забывает своего сиротства и беззащитности. И ему стало жаль его.

— Ты что же самое плохое взял? — запросто сказал Сережка и дал ему самое крупное, чистое. — Мы — одна семья; равная. Привыкай.

— Бог спасет, — промолвил Парфен тихо. В маленькой сухой руке он долго держал это яблоко, не решаясь есть; потом, поглядев на Володьку, поднес ко рту.

— Его бы на полку… для красы… Бывало, в саду у меня… антоновка… Упадет — далеко слышно… По три корзины с одного дерева снимал. Да, по три с одного. Погибло: мыши обгрызли.

Сережка Бисеров принес, оказывается, новые ботинки и, прежде чем идти на курсы, примерил их. Черные, с глубоким блеском, они скрипели, когда он прошелся вдоль нар.

— Ну как, хороши, деда?