Инженю

Вот почему в стороне от большой толпы тех, что, укрывшись в тени Краковского дерева и поджидая «Рукописные новости», почитывали «Парижскую газету» или «Философский и литературный телескоп», сопровождающий нас читатель может заметить в одной из боковых аллей, выходящих в липовую рощу, двух мужчин лет тридцати пяти-тридцати шести в военной форме (на одном был мундир драгунского полка де Ноая с лацканами и воротником розового цвета, на другом — мундир драгунов королевы с лацканами и воротником белого цвета). Кто они? Офицеры, ведущие беседу о боях? Нет. Это поэты, рассуждающие 0 поэзии, это влюбленные, говорящие о любви.

Впрочем, они восхитительно-элегантны и изысканны: это представители военной аристократии в самом красивом и совершенном ее воплощении; в ту эпоху, когда англоманы, американцы и, наконец, модники начали несколько пренебрегать пудрой, их прически безупречно уложены и напудрены, и, чтобы не нарушать гармонии, один держит шляпу под мышкой, а другой — в руке.

— Значит, дорогой мой Бертен, все решено и вы покидаете Францию, удаляясь на Сан-Доминго? — спрашивает офицер в мундире драгунов королевы.

— Вы ошибаетесь, мой дорогой Эварист… Я уединяюсь на Киферу, вот и все.

— Что это значит?

— Вы не понимаете?

— Нет, клянусь честью!

— Вы читали третью книгу моих «Любовных страстей»?

— Я читаю все, что вы пишете, дорогой мой капитан.

— Прекрасно — стало быть, вы помните отдельные стихи…

— К Эвхарии или Катилии?

— Увы! Эвхария умерла, мой дорогой друг, и я отдал дань слез и стихов ее памяти. И потому говорю вам о моих стихах к Катилии.

— Каких именно?

— Послушайте:

Ступай, не страшась, что забуду Тот день, тот пленительный час,
Когда ты навек поклялась,
Любви околдована чудом:
«Лишь смерть разлучить может нас!»
Ответил я твердо тотчас:
«До гроба с тобою я буду!»[3]

— И что же?

— Так вот, я держу свою клятву, я помню.

— Как? Неужели и ваша прекрасная Катилия?..

— Эта прелестная креолка с Сан-Доминго, мой дорогой Парни, вот уже год как уехала на берега Мексиканского залива.

— Значит, как говорят военные, вы возвращаетесь в часть?

— Возвращаюсь и женюсь… Кстати, вы знаете, мой дорогой Парни, я, подобно вам, дитя экватора и, отправляясь на Сан-Доминго, надеюсь обрести родную землю, вернуться на наш прекрасный остров Бурбон с его лазурным небом и буйной растительностью. Лишенный родины, я там найду ей замену, так же как мы храним портрет, когда уже не можем владеть оригиналом.

И молодой человек с восторгом, который сегодня показался бы очень смешным, но в то время был вполне уместным, начал декламировать следующие стихи:

О ты, чей образ жив в моей душе нетленный,
О ты, источник первой мысли сокровенной,
Свидетель милый первых детских грез И первых слов, что в жизни произнес Мой голос, и шагов неловких первый зритель, —
Все ты… Но время шло, и вот обитель,
Где жили мы, не ведая тревог,
Покинул я для слез и для дорог…
С тех пор прошло пятнадцать лет удач и бедствий,
Но Коль[4] в моей душе живет, свидетель детства!

— Чудесно, мой дорогой Бертен! Но я все-таки предсказываю, что не успеете вы оказаться там с вашей прекрасной Катилией, как забудете друзей, которых оставляете во Франции.

— О дорогой мой Эварист, как вы заблуждаетесь!

Я предан дружбе больше, чем любви,
И дружба будет жить всегда в моей груди!

Кстати, разве ваша слава, мой великий поэт, не будет там вместе со мной, чтобы я неотступно думал о вас? Если мне суждено несчастье вас забыть, то у ваших элегий есть крылья, как у ласточек и у любви, и имя другой Элеоноры долетит до меня туда и заставит встрепенуться, словно эхо прекрасного Парижа, который так ласково меня принял, но который, однако, я покидаю с большой радостью.

— Итак, мой друг, решено, вы едете?

— О! Мало сказать, что решено… Послушайте, я уже написал свое прощание:

Париж я покидаю, решено!
Народ любезный! На пороге странствий Тебе желаю в праздничном убранстве Весь год как долгий день прожить, а я Спешу под парусом в далекие края!
Зефир подует, за кормой плеснет вода…
К Венере путь укажет мне звезда…

— О, мой дорогой Бертен, вы прекрасно знаете, кому возносить молитву! — воскликнул третий голос, вмешавшийся в разговор. — Ведь Венера — ваша Дева Мария!