Иоахим Лелевель

Ходзько: «Теорию ты понимаешь превосходно (Лелевель: никакую), но практику никогда (Лелевель: потому что у меня ее нет)… Поскольку твое имя стало символом общественного деятеля, то от тебя всегда и во всем должна была исходить инициатива, а ты всегда оставался позади и ожидал, что сделает масса… В политике все зависит от практического воздействия, от физической подвижности (Лелевель: свяжи руки и ноги и говори о подвижности), а нередко от патриотической решимости и от больших материальных ресурсов, если же у кого-либо не хватает этих данных, то пусть не берется за дело… Бог и слава определили для тебя чисто литературное призвание, но судьба толкнула тебя на поле политики, которая всегда и везде была абсолютно противопоказана твоему характеру, привычкам и натуре». Ходзько закончил рекомендацией, чтобы Лелевель отказался от политики, сославшись на «ослабленную силу»; здесь Лелевель дописал: «Тьфу!»

Придя в себя, он ответил Ходзьке обстоятельно и спокойно, что он не чувствует себя виновным в своих поражениях в 1831 и 1832 годах. «Я виноват в том, что имел в качестве сотоварища Черта (Чарторыского — в Национальном правительстве); я виноват в том, что имел Гуровского (изменника — в Национальном комитете); я виноват, что получал и получил (окончание этой фразы скромная публикаторша заменила отточием)… и не знаю практической жизни. Может быть, я и не знаю, может быть, я и растяпа, может быть, недостаточно подвижен и не хватает мне решимости; чего уж мне, бесспорно, не хватает, так это материальных средств, однако не делай меня теоретиком, потому что я им не являюсь, никогда не был и ни при каких обстоятельствах им бы не стал». Далее он писал (не совсем основательно), что от момента выселения из Франции «я шел по твоим стопам, устранился от политической жизни и провел десять лет в брюссельской корчме, всегда готовый покинуть этот мир; однако смерть не пришла вовремя. Отказаться, но как и когда, это не просто: сослаться на болезнь? она проходит; на неспособность, невозможность? скажут: лжешь, плюнут в глаза; на возраст? Об этом я сейчас знаю и без твоего совета, но десять лет назад я был моложе». Он добавлял, что и на научном поприще его успехи не больше, чем на общественном.

Нагоняй Ходзьки произвел, однако, на него впечатление. Уже в следующем публичном выступлении на ноябрьском празднике 1843 года Лелевель упрекнул Объединение в том, что комитет избран неудачно. «К чему вы избрали в него стариков? Разве нет среди вас молодых, способных людей? Вы сделали ошибку, ее надо поправить — изменить состав комитета… Что касается меня, то я стар:

День мой клонится к закату,
Уж я не тот, что был когда-то».

Было бы ошибкой утверждать, что недостаток решимости и колебания Лелевеля были причиной бессилия Объединения польской эмиграции. Центристские группировки в нормальных политических условиях могут нередко завоевывать власть и удерживать ее. Но в идеологической борьбе, которая велась в эмиграции, преимущество оказывалось у крайних лагерей. Важно нечто иное: почему получалось так, что Лелевель, идеолог и авторитет польской демократии, притягивал к себе как раз центристские элементы?

Одна из причин заключалась именно в том, что он подчеркивал в письме к Ходзьке: Лелевель не был теоретиком. Из исторической практики он вынес критицизм и недоверие к резкой, абсолютной постановке требований. В политических спорах, так же как и в научных, он взвешивал аргументы «за» и «против», вслух размышлял перед своими слушателями. Они же всегда ожидали от него простых и недвусмысленных решений, руководства и всегда уходили разочарованными. Ученый делился с ними своей верой в воскрешение Польши, в республику, равенство сословий и социальную справедливость. Но когда дело доходило до конкретных вопросов, у него возникали тысячи сомнений: следует ли отстранять шляхту от работы для родины? Как осуществить наделение землей? Можно ли навязывать свою программу стране? В этих колебаниях Лелевель не был одинок; точно так же размышляла и колебалась значительная часть шляхетской интеллигенции. Вся эта социальная группа уже уверовала в будущее новой Польши, но еще не могла оторваться от старой Польши. Она напрасно воображала, что сможет наметить для нации какой-то средний путь, что сможет подчинить своему руководству и имущую шляхту, и народные массы.

В кругу этих иллюзий жил и Лелевель: не только в период ноябрьского восстания, но и в первые годы эмиграции. Он отсекал от нации «как прогнивший нарыв» только магнатство; он верил, что ему удастся убедить остальную часть шляхты в необходимости жертв в пользу простого народа, склонить ее к отказу от барщины. Однако приближались новые времена: в Польше дозревало восстание, росло крестьянское сопротивление против помещиков, долго сдерживаемая классовая ненависть вскоре должна была вспыхнуть ярким пламенем. Нарастающая революционная ситуация принудит и Лелевеля изменить его позиции.

12 Среди зарниц революции