Иоахим Лелевель

В свою очередь, выйдя на трибуну, он начал с вопроса особенно для него болезненного. Дело в том, что после недавнего празднования 29 ноября Тышкевич и его группа атаковали Спильтхорна за его выступление против польских реакционеров. «Существование Польши не зависит от той или иной доктрины, модной на Западе», — провозглашал Тышкевич в заявлении для печати. Спор привлек внимание, левая бельгийская печать развивала взгляды Спильтхорна: «Польша для того, чтобы быть свободной и независимой, чтобы быть аванпостом европейской цивилизации, должна стать демократической… Иначе какое дело было бы Европе до Польши? Какая разница для жителей берегов Вислы между царским кнутом и палками своих прежних господ?»

Лелевель должен был от имени демократов дать Спильтхорну публичную сатисфакцию. Он говорил с возмущением и горькой иронией: «Остерегайся, бельгиец, говорить перед ними (поляками), что у тебя есть своя страна, что в ходе человеческих дел есть нечто такое, что нужно исправить и изменить; тебе нужно знать, что дело идет только о независимой Польше; пусть она будет рабской, это неважно, лишь бы она была независимой, и только. Польша не знающая сама себя, Польша без принципов, без совести, лишь бы была признана независимой. Не осуждай мнения противников, уважай их, молчи! Говорят, что человек без принципов, без совести либо глупец, либо подлец; я не хочу такой Польши!»

Сбросив с души эту тяжесть, Лелевель успокоился и перешел к теме сегодняшнего торжества. «Часто бывает, — говорил он, — что события именуют неточно и неправильно. Так случилось с варшавской революцией и краковским восстанием, которые, по моему мнению, следовало бы назвать как раз наоборот». События 29 ноября назвали революцией, но восстание, которое было ими начато, не: имело революционных черт. «Краковское восстание, наоборот, начинается с акта в высшей степени революционного, с акта социального: оно призывает народ к восстанию, к борьбе за свои права посредством радикальной революции, к коренному изменению социального строя. Поразительное воззвание, не хватало только среди вождей человека из простого народа; а воззвание не было написано достаточно ясным и народным языком, чтобы его мог легко понять простой народ. Неважно, кто был автором воззвания; принципы в нем изложены ясно.

Это первая социальная революция, которая открыто появилась на польском горизонте. С этого времени невозможна иная революция — революция с реакционными идеями… Отныне ни одно восстание в Польше не может обойтись без народа; самым деятельным будет то восстание, которое начнет сам народ, которому он даст стимул и укажет направление».

После Лелевеля выступал Энгельс, который развил шире мысль польского ученого: он сравнил два восстания, ноябрьское и Краковское, первое он назвал «консервативной революцией», а другому приписал «почти пролетарскую смелость». Всего выступало 11 ораторов, среди них сапожный подмастерье Пеллеринг, который на фламандском языке в острой форме характеризовал тяжелое положение трудящихся масс Бельгии. Затем был еще «популярный банкет», на котором пили за здоровье Лелевеля.

Участники торжества ощущали близость всемирных перемен; они не знали, что революция уже началась в Париже. Четыре дня спустя, 26 февраля, Бельгии достигла весть о низвержении монархии Луи-Филиппа. Брюссель встретил ее с энтузиазмом, толпа рабочих собралась перед ратушей, пели «Марсельезу», выкрикивали «Да здравствует республика!». Казалось, что столица Бельгии вот-вот пойдет по стопам французов.

Главным центром бельгийских республиканцев была международная Демократическая ассоциация. Ее правление созвало на следующий день, 27 февраля, совещание. Собрание было многочисленным, толпы народа стояли под окнами, выкрикивая: «Долой Леопольда! Да здравствует республика!» Дискуссия протекала весьма бурно, Маркс и Энгельс, как и француз Энбер, советовали обществу стать во главе движения, бельгийцы во главе с Жотраном отговаривали от радикальных выступлений. Республика, объясняли они, означает конец независимости Бельгии, она будет поглощена Францией. Под влиянием Маркса было решено обратиться к городскому совету с призывом расширить ряды национальной гвардии, то есть вооружить рабочих и ремесленников. Заседание еще продолжалось, когда на улице появились жандармы, которые начали разгонять толпу обнаженными саблями, избивая и арестовывая сопротивляющихся.