Йога: бессмертие и свобода

Как бы чувствуя, что по-настоящему дживанмукте не хватает некоей «искры», и одновременно желая приблизить его к бренной жизни, Элиаде пытается соединить с его образом идею «спонтанности», которая в принципе в первоначальной йоге и санкхье отсутствовала. Будучи спонтанным, дживанмукта действует в самой гуще мировой сутолоки (которая его не задевает), каждый раз «попадая в точку», принимая единственно правильное решение в той или иной ситуации. Иначе говоря, он живет, «возвышаясь» над жизнью, как бы не участвуя в ней, но тем не менее мгновенно схватывая ее в целокупности различий и сходств. Идея спонтанности позволяет нам в этом «живом мертвеце» выявлять как более значимое слово «живой», а не «мертвец» . Автору же книги это открывает большой простор для расширения понятия «дживанмукта», подобно тому как это он проделал с «йогой». В принципе Элиаде понимает под дживанмуктой любого человека, который смог достичь свободы (и освобождения) в ходе длительной духовной тренировки. Следовательно, этот идеальный йогический образ вполне может быть соотнесен с фигурой буддийского архата или бодхисаттвы, тантрического «святого» и алхимика, создавшего «философский камень», мага-чародея и архаичного «мастера экстаза». Основополагающим моментом в подобном подходе остается признание факта «возвышения» таких сверхлюдей над приземленностью окружающего мира, т.е. их своеобразная духовная «элитарность». Однако попадание в «элиту» доступно любому человеку, что подчеркивает и сам автор. Ведь эта «элита» находится исключительно в пределах внутреннего мира, шаг в сторону которого возможен для каждого, при условии, конечно, что этот «каждый» преодолевает, предает забвению, разрушает свой человеческий удел, выходя на сверхчеловеческий уровень.

Элиаде заботливо старается показать, что йогу ни в коем случае нельзя смешивать с гипнотическим трансом, и в качестве иллюстрации приводит эпизод из «Махабхараты», где один из персонажей применяет гипноз; в подобной защите йогина от поверхностного мнения (часто бытовавшего на Западе) о том, будто бы йога суть вызывание в себе трансоподобных, бессознательных состояний, видны параллели с оправданием шамана, которого до появления труда Элиаде по шаманизму[32] считали одержимым, нервнобольным, сумасшедшим и который стараниями нашего автора приобрел репутацию «хозяина духов». Йога и гипноз — две разные вещи: если гипноз — это ступор сознания, чувств и движений, полная податливость воле гипнотизера, то йога заботится о сознательной проработке актуального положения и никогда не выпускает из-под контроля то, что происходит во внутреннем мире йогина, который не зависит ни от кого, кроме самого себя.

Собственно, для Патанджали сознание решает все. Несмотря на знаменитый зачин «Йога-сутр» — йогах читтавритти ниродхьям, т.е. «йога есть прекращение деятельности сознания», это не означает, что сознание исчезает совсем. Оно только перестает функционировать, т.е. перестает выстраивать ассоциативные цепи фантазмов, мыслеобразов, желаний и прекращает конструировать ментальные оболочки для реальных вещей. Сознание становится полностью пассивным, превращается в Зрителя, Наблюдателя — того самого Пурушу, светлую сущность которого покрывает мутной толщей пракрити, «первоматерия». Тем не менее если понаблюдать за движением, приводящим к этому «пассивному Зрителю», то можно увидеть разворачивание любопытного конфликта между разными психическими массами друг с другом; развитие к совершенству видится как все большее ужесточение мер, принимаемых тонкими, «саттвическими» флюидами сознания, по отношению к своим более грубым собратьям; когда же не остается ничего, кроме саттвы, то она торжественно сходит со сцены, выводя на передний план освободившегося Пурушу. Парадоксальным образом получается так, что тот, ради которого происходит внутреннее сражение — Пуруша — остается совершенно безучастен в течение всей этой битвы; однако, когда последняя завершена победой, все лавры достаются ему. Сражается лишь одна пракрити, сама с собой ради другого (ибо, согласно теории санкхья-йоги, все в этом мире существует ради другого), точнее, сражаются друг с другом ее отдельные части; оказывается, именно пракрити заинтересована в достижении свободы, а отнюдь не Пуруша (и не его архетипический двойник, Ишвара). Элиаде подробно разбирает эти парадоксы в главах, посвященных непонятным отношениям между Духом и природой и выяснению того, как возможно освобождение. Он останавливается, в частности, на вопросе соответствия тончайших частей пракрити (это буддхи, интеллект) внутренней структуре Пуруши, соответствия, которое делает Пурушу не столь уж абсолютно отрешенным от «жизни» и которое странным образом напоминает попытки Декарта найти в шишковидной железе тот центр, который соединял бы «вещь мыслящую» с «вещью протяженной».