Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

Поднявшись наверх, я села в старое зеленое кресло, обитое парчой. Оно стояло у окна, из которого я любовалась высокими соснами. Обычно я не переносила тишину и безделье. Оставаясь в комнате одна, я или читала, или слушала пластинки, или писала в дневнике. Но сегодня мне захотелось просто посидеть и прочувствовать это счастье, доставшееся мне столь неподобающим способом. Кончики веток царапали окно, но этот звук был приятным. Я взглянула на верхушку дерева, где ветки складывались особым образом, напоминая человеческую физиономию. Она всегда была там и никогда не менялась. Разве ветки не растут? Ведь дерево было живым, оно росло. Почему тогда лицо из веток всегда одинаковое?

Я подумала о том, как странно, что моя мать задала такой бестактный вопрос. Она не спрашивала меня о моих парнях с тех пор, как в пятнадцать лет я сообщила, что занимаюсь сексом. Я ошибочно решила, что моя мать — та, за кого себя выдает: свободномыслящая, открытая, всегда готовая поддержать, женщина мира, не связанная общественными стереотипами.

Оказалось, ничего подобного. Когда я сообщила ей новость, на лице ее возникло выражение острой боли, как будто я наступила ей на ногу. «Ты предохраняешься?» — спросила она, чуть не подавившись этими словами. «Да», — ответила я, будучи рада ей угодить. Тут она выбежала из комнаты с таким видом, будто ее сейчас вырвет. Больше я никогда к этой теме не возвращалась.

Солнце померкло, и крыши соседних домов слились в живописную однородность. В полутьме Сиэтл мог бы быть любым городом. Я вдруг представила, как лечу над ними, как женщина с радужным лицом с картины Шагала. Это была не просто фантазия, а всепроникающая уверенность, что я так могу.

Небо окрасилось в цвет яркой весенней лаванды, а потом потемнело. С меркнущим светом померкла и моя странная мечта. Меня словно потянули вниз, словно у матери была веревочка, протянутая сквозь пол и привязанная к моему пупку. Дерг, дерг, тянула она. Я встала с кресла и покорно спустилась вниз, подкралась к матери со спины. На том же месте я стояла десять лет назад, когда они с отцом только что разошлись. По телевизору выступала Хелен Редди. Она пела «Мы с тобой против всего мира», и я тогда обняла мать за шею своими детскими ручонками и сказала: «Эта песня про нас, мам». Но даже тогда я ей льстила. Я хитрила. Поскольку моя судьба была теперь тесно связана с ее, я чувствовала, что лучше с ней отношения не портить. Я скучала по отцу, и эта тоска ощущалась как тупая боль непонятного происхождения. Я знала, что о нем нельзя говорить. Не думая, я понимала, что моя задача сейчас — быть счастливым ребенком. Рядом с мамой. Одобрять ее решение поселиться в этом доме с этим мужчиной. Вот я и изображала счастье, старательно.

И вот теперь я снова обняла ее за шею и прошептала:

— Прости.

Мать обернулась и взглянула на меня обвиняюще:

— Ты правда жалеешь о том, что сделала?

Правда. Я жалела о том, что сейчас должна перед ней извиняться.

— Да, — ответила я, лишь бы она успокоилась.

Она однажды рассказывала мне, как жила в отеле на Ривьере и каждое утро группа уборщиков прочесывала пляж граблями, пока он не становился абсолютно чистым. Ей это так нравилось.

— Мне правда жаль, — повторила я. — Не знаю, что на меня нашло. Слова просто сами вылетели. — Но я не могла не ткнуть ее носом в то, что и она виновата. — Мне показалось, что ты нарушила границы моей личной жизни. Но теперь понимаю, что нельзя было так реагировать.

— Что ж, — отвечала она, потупившись на свои колени, как Дева Мария со скульптуры Микеланджело «Пьета», которую мы изучали на уроке истории. Только вот на коленях у нее лежал не умирающий Иисус, а всего лишь ее руки. — Никогда, никогда больше со мной в таком тоне не разговаривай. — Она не смотрела на меня. Стало ясно, что дальше она обсуждать ситуацию не собирается. Я вдруг поняла, что мне действительно хочется знать, со сколькими мужиками она переспала. Ну да ладно. Воспользовавшись тем, что она не смотрит на меня, я заняла свое обычное место на стуле перед телевизором.

Вечер продолжился в молчании. «Ремингтон Стил» еще не закончился. Всё снова вернулось в норму: мама не проявляла любопытства, Ларри был добродушен. А у меня глубоко внутри всё еще пылала раскаленная добела ярость, как белый полукруг, который отпечатывается на сетчатке глаза, когда смотришь на солнце.

19. Эка пада ширшасана [35]

Я опустилась на пол через чатурангу. Студию пронизывал холодный серый свет, проникающий сквозь высокие окна. Быстро темнело. Я занималась йогой три, четыре, а то и пять раз в неделю, прячась от своей семьи. Брюс пару раз приходил на занятия к Фрэн, но ему быстро надоело. Меня это не волновало. Мне хотелось, чтобы йога была только моей. Я не любила ходить в студию даже за компанию с подругами.