Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе

Латинское второязычие могло захватить весь Запад только потому, что античная книжная письменность и античная школа оставались там живы в самые темные — VI–VIII — столетия. Мост перекинули монастырское книгописание, начавшееся, видимо, как раз в VI в., когда монахи взяли на себя рабский труд переписчиков (что потом сделало его почетным), и монастырские школы. Известны крупные центры, известно, что в VII–XI вв. проповеднический и латинский книгописный взрыв исходил из Ирландии и Англии, т. е. из дальних окраин варварского мира, и оттуда двигался во Францию, Германию, Италию. Это было возможно лишь при условии, если латиноязычие было одним из элементов народной жизни. Социальному смыслу этого явления мало уделялось внимания. Монастырь на Западе сперва был соединением группы аскетов и общины женатых и детных людей, жил своим трудом, от возделывания земли до врачевания, книгописания, школы. И таких монастырей было много больше, чем прославилось. Не такому ли общежительству обязана своим происхождением возникшая как раз в темные века соседская община, до XVI в. служившая основой правовой самозащиты крестьян от феодального произвола? По идее церковные земли должны были быть островками «божьей империи», что в темные века принималось всерьез. В нараставшем еще в X в. стремлении крестьян вступать в зависимость отмечена тенденция закладываться именно за церковных владетелей. Вступление в монастырскую общину предполагало отказ от своего имения, начиная с земельного. В Швабии в IX в. оно шло как движение Братства общей жизни. Это значит, что был житийный устав, школа, т. е. начатки латинской (а тем и своей) грамоты, разъяснение слов богослужения и т. д., для способных — и более. Объективно это ускоряло феодализацию церкви, при смене условий превращалось в просто зависимость. Но этим закладывались основы крестьянской книжности и главное — основы крестьянского самосознания, самоотождествление крестьянства с теми «бедными мира», которым — вместе с прочими неимущими — надлежит «наследовать царство», идея святости крестьянского состояния (на основании той версии Вульгаты, где в предисловии Иеронима вместо sancta simplicitas — «святая простота» — фигурирует sancta rusticitas, буквально — «святая деревенщина»), обусловленной христианским образом жизни и защитой церкви, что выступит на поверхность уже в следующем тысячелетии. Взлет авторитета, активизация теократической утопии Римской церкви со второй половины XI в. говорит, что в сознании народных масс — в процессе классообразования, взаимных завоеваний и пр. — чувство племенного единства заслонила идея межнационального церковновластия: для Запада как бы возродилась позднеантичная ситуация, когда оно представлялось спасением от социального угнетения. Показательно, что вознесенная папой Григорием VII — это был единственный в истории случай, когда крестьянский утопист достиг папского престола, — идея подчинения «мирских» властителей папству (а вместе с тем — идея «концерта народов») и его борьба с представлявшим цезарианский принцип императором Генрихом IV за инвеституру и за безбрачие духовенства (через семью оно от светской власти зависело), а также принцип «воинствующей церкви» встретили отклик, даже революционный, именно в крестьянской, в городской плебейской, частью — в рыцарской среде. И поднятый им лозунг освобождения «святой земли» — как начала «царства божьего» — первым подхватило и в первый крестовый поход в 1095 г., опережая феодальное воинство, пошло — безоружным подвигом завоевывать свое царство — крестьянство при участии немногих рыцарей. (И разрыв — в 1054 г. — между церковью Западной и Восточной тогда был неизбежен: подчинение церкви папе угрожало Византии отпадением подвластных ей народов.) Потому они и были перехвачены феодальной верхушкой и ее слугами, чтобы в течение XII–XIII вв. утратить свою двузначность: с этого периода борьба за примат — между теократией и цезарианством — все более становится политической борьбой внутри правящего класса — за господство, но уже как единый аппарат принуждения против народных масс. Однако с оглядкой. Ибо в те века народ был силой особенно грозной: при всех контрастах Средневековья того зияющего разрыва в вооружении между аппаратом принуждения и народом, какой был положен развитием техники, не было. Потому и спор об инвеституре — он особенно остро и длительно (1076–1122 гг.) проходил в Империи — должен был кончиться вничью, оставив утверждение в сане за папой, в земельных владениях за светской властью, без этого был недостижим их союз. В отличие от раннего Средневековья, когда господствующий класс в идеологическом плане шел на поводу у народной стихии, теперь он все круче забирает идеологический диктат в свои руки, с XIII в. переходя к террору. Какие бы ни были одеяния этой перестройки — теократическое или вновь поднятое на щит в XII и XIII вв. германскими императорами Фридрихом I и Фридрихом II Штауфенами цезарианское, а в других странах — колебания властителей между стремлением изъять церковь своих владений из подчинения папе и обратным, и методы ее были едины (Фридрих II, над догматами смеявшийся, еретиков преследовал) и смысл — достичь покорности вовсе не феодалов (оба миродержавные Фридриха самовластье князей в Германии укрепляли), а народных масс. И рвавшиеся подчинить церковь императоры и короли проповедников церковного безземелья сжигали в полном согласии с нею (так на казни Арнольда Брешианского в 1155 г. Фридрих I на время своей коронации примирился с папой). Если в течение двух веков доминировала теократическая линия, то потому, что она хотя стесняла светских властителей, но «устраивала». Оставив даже перипетии крестовых походов на Ближний Восток и борьбу королей за Империю (которая с XII в. связывалась с завоеванием Иерусалима, в некоторых источниках встречается тождество — Иерусалим тот же Рим), она и давала узаконенный выход социальному напряжению и «отвлекала огонь» на себя. Поэтому созданная — якобы ради папской власти — система оставалась действенной в период упадка папства в XIV–XV вв. и существенно определяла обстановку начала книгопечатания.