Ёлка Митрича

И задумывался Сёмка над этим крестом, и всегда вспоминались ему отец и мать, вспоминался шатёр среди поля, где они умерли, и Сёмка, забывая усталость, ускорял шаги, шепча своё заветное слово:

— Домой! Домой!..

Но вот наконец и город…

За городской заставой сначала запестрели перед Сёмкой направо и налево бревенчатые серые домики с зелёными, красными и серыми крышами, потом пошли белые каменные дома. По улицам бродили куры, хрюкали свиньи. Потом потянулись дворы и заборы, встретились у почтовых ворот полосатые верстовые столбы, раскинулась площадь с высокой колокольней за железной решёткой, а напротив неё торчала серая тощая бревенчатая каланча, где на самой макушке ходил вокруг по барьеру солдат, а впереди опять виднелись башни заставы…

Не останавливаясь, Сёмка прошёл городом и снова вышел на тракт, где было ему привольнее и веселее.

IV

Чем дальше, тем более во всём замечал Сёмка, что наступает осень. «Ладно. Скоро зима», — думалось ему, и родное село казалось всё ближе и ближе. На полях не вились уже пёстрые бабочки, не кружились стрекозы, деревья роняли листву, трава увядала, небо чаще заволакивалось серыми жидкими тучами, по ночам стояли холода.

Но Сёмка думал: «Теперь недалеко. Теперь уже скоро».

Проходя по тракту, Сёмка чувствовал голод; он с утра ещё ничего не ел.

Завидев в кустах человека, который сидел, поджав под себя ноги, и что-то жевал, Сёмка остановился и с завистью глядел, как тот, облупив яйцо, откусывал, заедая хлебом.

— Тебе чего? — спросил человек, не поднимаясь и продолжая жевать.

Сёмка молчал.

Человек этот был немолод, с серой короткой бородой, с загорелым и обветрившимся лицом, с узкими впалыми глазами. На ногах его были надеты шерстяные пимы, на плечах пёстрый пиджак, а на затылке картуз.

— Тебе чего? — повторил он, вглядываясь в Сёмку.

— Дедушка, — несмело ответил Сёмка, — дай, христа-ради, хлебца кусочек…

— Самому, приятель, люди добрые дали. Ну, да на… поделюсь. — Он протянул ему корку и опять спросил: — Ты чей такой? Откуда взялся?

— Домой иду… В Расею.

— В Расею? Вот и я в Расею. А зачем ты идёшь?

Сёмка начал подробно рассказывать о своей жизни. Он говорил, как было ему скучно в бараке, как захотелось домой и как он убежал ночью, а незнакомец всё слушал да кивал головою, точно хваля его за что-то.

— Молодец, брат! — проговорил старик, похлопав Сёмку по руке. — Только, гляжу я, плохая твоя жизнь. Видно, по моим следам пойдёшь: ни дома тебе не видать, ни своего места не знать… Собачья жизнь. Прямо собачья!

— А ты, дедушка, кто такой? — с интересом проговорил Сёмка и сел напротив старика.

— Кто я-то? Да никто. Так… Одно слово — неизвестный…

Старик глубоко вздохнул и провёл ладонью по лицу, точно утираясь.

— Да, брат… Ты человек малый, а и то вон родина-то назад тебя потянула. Всегда она так, точно мать родная… тянет, тянет… Места нигде без неё не найдёшь. Придёшь, взглянешь на неё, матушку, одним глазком, ну и легче!

— А что, дедушка, дойду я к зиме до Расеи?

— Нет, не дойдёшь. Потому — пойдут холода, а на тебе вон даже пальтишка нет… Хаживал я, знаю. Не дойдёшь, говорю. Замёрзнешь.

От его слов Сёмка закручинился. Задумался и старик. Оба, потупив глаза, молчали.

Сёмке в это время казалось, как он будет замерзать, и было горько, что никто об этом не узнает в Белом. А старик думал свою думу и молча шевелил усами.

— Так ты куда? — неожиданно спросил Неизвестный, поднимаясь с травы.

— Я, дедушка, домой…

— Ну, и я домой. Пойдём вместе.

Оба они молча вышли на дорогу и побрели не торопясь вперёд.

V

Свечерело… Ливший с полудня дождь пронизал до костей и Сёмку и Неизвестного.

— Иди, брат, иди, — подбадривал старик. — Поспешай. А то двинет это осень-то взаправду, по-настоящему, а мы с тобой ещё до гор[4] не дошли. Что ж тогда? Пропадать нужно.

— Иду, дедушка.

— И то запоздали. Как бы холод, боюсь, не ударил. А то беда!

Сёмка, несмотря на усталость, чувствовал себя хорошо. Встреча с попутчиком радовала его и бодрила. Он был спокоен, что теперь уж не собьётся с дороги и что дедушка приведёт его куда нужно; да и поговорить было приятно. А дедушка всё время рассказывал и про родину и про Сибирь, где копают золото, говорил об острогах, о воле, о суровой сибирской зиме и о зелёной весенней травке, которая так и манит человека домой, так и не даёт ему покоя ни днём, ни ночью.

— А что, дедушка, мы уж много прошли? — спрашивал Сёмка.

— Видишь — голодней стало: значит, к Расее подвигаемся. А за горы перевалим, там ещё голодней будет, потому и говорю: поспешай! В Расее деньгу любят, а у нас с тобой этого самого нету, ну и ночуй где хочешь и ешь что знаешь. Сибирь, брат, добрая. Только добро-то её нам не по вкусу… не по зубам. Поспешай, паренёк, поспешай!

В стороне от проезжей дороги остановился обоз. Было темно и холодно, и красное пламя костров приветливо манило путников. Распряжённые лошади в потёмках бродили по поляне, пощипывая вялую осеннюю траву, возы стояли с поднятыми кверху оглоблями, а мужики, разведя огонь, грелись и варили ужин.

— Хлеб да соль! — сказал Неизвестный, подходя к костру. — Дозвольте погреться, приятели.