Ёлка Митрича

— Садись, — ответили равнодушные голоса.

Старик подсел и протянул к огню руки. Сёмка тоже приблизился. Промокшее платье его вскоре согрелось, и по спине пробежала приятная дрожь.

— Откуда тянешься-то? — спросил кто-то из сидевших, вглядываясь в лицо Неизвестного.

— Издали идём. К домам пробираемся.

— Паренёк-то твой, что ли?

— Нет, встречный. Переселенский он-то. Сиротой остался.

— Вишь ты, промок, сердешный!

На Сёмку все обратили внимание. Он сидел возле самого костра и, ёжась, глядел, как горят и корчатся в огне сучья, как тянется по ветру белый дым, как пенится и шипит в котелке варево.

— Сирота, стало быть? — спросили мужики и опять стали смотреть на Сёмку.

Потом начали разговаривать о хлебе и о работе; потом, когда поспела еда, принялись за ужин.

— Ешь, несчастненький, ешь, — угощали Сёмку, — а то, вишь, зазяб.

Сёмка наелся и прилёг отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться возле огня. Сучья весело трещали, пахло дымом и свежей корой — совсем так же, как бывало в Белом. Только если бы это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И Сёмке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжёт, и на зубах хрустит.

Над головой Сёмки светились звёзды, такие же ясные, частые, как в Белом, и ему хотелось думать, что Белое теперь где-нибудь близко… Ноги его ныли от усталости, земля холодила бок и спину, а костёр так хорошо пригревал ему лицо, и грудь, и коленки.

Мужики всё ещё о чём-то разговаривали, и дедушка тоже разговаривал с ними. Сёмка слышал его голос: «Трудно, приятели, трудно…» И мужики говорили тоже, что трудно. Потом голоса их стали глуше, и тише, точно зажужжали пчёлы… Потом поплыли перед Сёмкой красные круги, потом разлилась широкая холодная река, а за рекой показалось Белое… Сёмка хотел броситься к нему вплавь, но Неизвестный поймал его за ногу и сказал: «Трудно! Трудно!» Потом опять завертелись красные и зелёные круги — и всё перемешалось…

Сёмка спал как убитый.

VI

Было раннее утро, когда он открыл глаза. По небу тянулись тучи, холодный ветер налетал порывами на потухший костёр и, выхватив кучу золы, со свистом разносил его по полю. Мужиков уже не было, а Неизвестный, свернувшись в комок, лежал на земле.

Сёмка приподнялся и сел.

— Дедушка! — позвал он старика, но тот не ответил.

«А где ж мужики-то?» — подумалось ему сейчас же, и вдруг стало страшно за Неизвестного.

Ветер свистел, раздувая золу; по чёрным головешкам шуршали обгорелые ветки, и всё поле, казалось, шуршит и стонет. Становилось жутко.

— Дедушка! — крикнул ещё раз Сёмка, но голос его отнесло ветром в другую сторону.

Глаза его против воли закрывались, голова отяжелела и сама падала на плечи. Сёмка снова прилёг, а вокруг и отовсюду гудело ему в уши: з-з-з!.. И ему чудилось, что Неизвестного убили разбойники, чудилось опять где-то близко Белое, но войти в него кто-то мешает, кто-то тянет назад, тянет туда, на огромное поле, где стоит серый барак. «А… ты домой?!» — говорит чей-то сердитый голос. Затем приносят горячие щи и наливают Сёмке прямо в рот, льют на голову, льют всё больше и больше, так что на голове вырастает целая горячая гора, а щи всё льют, всё льют… Голова распухает, внутри горит костёр. Сёмка задыхается — и открывает глаза. Над ним сидит Неизвестный и печально кивает головой.

Старик поднял его, посадил себе на колени и дал привалиться к своей груди головой.

— Что, брат? — говорит он, трогая его лицо рукою, и Сёмка видит над собой небо, солнце, серую бороду, впалые глаза. — Что, брат? Дело-то наше, видно, дрянь.

— Дедушка… — еле пробормотал Сёмка.

— Ну-ка, брат, встань, посиди.

Старик поднял его, посадил себе на колени и дал привалиться к своей груди головой.

— Что, брат?

— Ничего… — пробормотал Сёмка.

— Очувствуйся немножко, да надо идти как-нибудь… Не помирать же здесь.

Через час они уже брели тихонько по дороге обнявшись. Неизвестный шагал мерно и уверенно, а Сёмка часто спотыкался и сбивался с шага.

— Город-то больно далече, — жаловался старик. — В больницу бы тебя положить. Ты ведь не то что я. Тебе можно. А мне вот и глаз нельзя туда показать, в город-то. Эх, житьё, житьё!..

Немного спустя Сёмка остановился:

— Дедушка, ноги не идут… Давай посидим.

— Отойдём в рощу. Там потеплее. Ну, держись за меня. Вот так! Ну, пойдём.

В роще оба они сели. Неизвестный велел Сёмке положить голову к нему на колени, а сам наломал сучьев и сделал из них постель.

— Ложись, ложись, мужичок! Ложись.

— Дедушка, — взмолился Сёмка, — не бросай меня одного! Дедушка!..

Он горько заплакал и не говорил уже более ни слова. Опять ему стало казаться, что вокруг всё гудит и свистит, опять кто-то тянет его за голову, и всё перед ним кружится и горит…

— Домой, домой! — тяжело выговаривает Сёмка и через силу открывает глаза, но уже ничего не видит…

Иногда кажутся ему какие-то новые люди, незнакомый, новый барак; то видит он мать, то речку Узюпку, то опять незнакомых людей, то дедушку Неизвестного; и ночь и день мешаются вместе, и наконец Сёмка снова открывает глаза.