Ёлы-Палы

Второй случай — из тех, что я отчетливо помню, — был наподобие первого. Правда, тогда в стихийной пьянке помимо нас с Левой и Ёлы-Палы участвовал какой-то более или менее случайно прибившийся полузнакомый мужичок, с которым мы периодически встречались то у бочки с пивом, то в винном отделе соседнего продмага. Естественно, выпив, решили и поговорить, а там, не помню уж, про что, но заспорили. Да не в предмете и дело. А в том, что этот полузнакомый мужичок нес какую-то полнейшую ахинею и в ответ на наши вполне разумные, как нам казалось, возражения всё время обращался за поддержкой к Ёлы-Палы, который довольно долго пытался наш спор, совершенно, впрочем, доброжелательный, игнорировать, полностью сконцентрировавшись на наслаждении игрой солнечных бликов на ребрах своего доисторического граненого стакана, постоянно, хотя и бережливо, использовавшегося им в процессе домашних, так сказать, пьянок. Мужичок, однако, не успокаивался и даже потянул Ёлы-Палы, очень не любившего чужих прикосновений, за рукав, так что тому пришлось отвлечься от изучения сложных взаимосвязей между непрерывно уменьшающимся уровнем водки в стакане, из которого он по-гурмански прихлебывал маленькими глоточками, и изменением бликового рисунка на тяжелом голубом стекле, и прислушаться к происходящему. Какое-то время он доброжелательно вникал, слегка прислонив голову к правому плечу, а потом, в ответ на очередное обращение нашего оппонента за поддержкой, впервые, наконец, отреагировал.

— Амикус Плато, — невнятно, но достаточно громко и торжественно проговорил уже почти вусмерть набравшийся Елы-Палы, пытаясь перед продолжением своего латинского приговора изобразить некий древнеримский жест в сторону нашего случайного собутыльника, но тут, столкнувшись с нашими удивленными взглядами, мгновенно слегка протрезвел, несколько смешался и тут же перешел на добродушный матерок. Смысл матерка, впрочем, сводился всё к тому же — “Платон мне друг, но истина дороже”. При этом он осторожно поглядывал на нас потерявшими поддатую размягченность и ушедшими куда-то ближе к затылку глазками и явно старался понять, не обратили ли мы излишнего внимания на его так некстати проглянувшую образованность. Мы, не сговариваясь, такого внимания обращать не стали. Мужичок, не встретивший поддержки, на которую рассчитывал, тоже замолчал, и дальнейшие звуки в течение какого-то времени сводились исключительно к бульканью, звяканью горлышка о край стакана, глотанию и жеванию. Разве что Ёлы-Палы порой нарочито громко рыгал, демонстрируя свою исключительную простоту нравов и отсутствие полированных манер.

Так и жили. И все вокруг, и мы с прикипевшим к нам Ёлы-Палы. А то, что он действительно к нам привык, следовало из многого. Ну, например, одной из его странностей являлось то, что он никогда и ни у кого не стрелял курева и не просил прикурить. Готов был за два квартала в табачный ларек идти за сигаретами или спичками, но у прохожих не одалживался. В ответ на однажды высказанное мной удивление он мрачно заметил: “Сказано ведь — не проси!”, и надолго замолчал. Так что когда однажды, пока я лениво дымил у Левкиного подъезда, рассеянно поглядывая на, казалось, навечно прилипшие к тротуару битые “жигули”, ко мне в своей обычной неслышной манере подтянулся Ёлы-Палы, внезапно сказал: “Слышь, Серый, чем по сторонам пялиться, дай-ка лучше кочерыжку запарить!” — и потянулся к моей сигарете, одновременно несколько неуверенным жестом вытаскивая откуда-то чуть не из рукава и вставляя себе в угол рта желтоватый окурок, я понял, что мы действительно стали чем-то большим, чем соседи или случайные собутыльники, и, сам не знаю почему, мне это пришлось по душе.

То, что количество совместно принятого привело к качественному изменению наших отношений, заметили и Лева с Софьей, которые рассказали мне, что всё чаще Ёлы-Палы заходит к ним не для того, чтобы сманить Левку на бутылец, а просто так — посмотреть как Левка работает, благо тому никогда зрители не мешали, или даже поговорить. И говорить он начал с нами не только о сводках происшествий, но и вообще о разном. Как-то раз даже высказался — не помню уж по какому поводу — насчет Гаврилы Попова, подвизавшегося тогда в качестве московского мэра.

— Тоже деятель! — брезгливо сказал он. — Не Миша, не Гриша, не кусается, не плющится. Оно, конечно, на безрыбье и Фома дворянин. Да всё равно толку не будет — отвесит рот по шестую пуговицу, да мимо кармана не пронесет. Тем и кончит.

В общем, показал себя неплохим политическим аналитиком, хотя и непростым для понимания, если кто к его речам непривычен. Мы-то, правда, привыкли. Да и вообще оказалось, что он о разном размышляет, хотя, как правило, его размышления, как когда-то давно предсказывал Лева, окрашены были налетом некоего, хотя и вполне мирного, но заметного неприятия инородческого влияния на традиционные русские ценности. С нами он уже чувствовал себя запросто, так что как-то раз беззлобно поинтересовался у Левы: