Ион

Титу даже не захотел идти в зал, так его удручила вторая кадриль. Чтобы развеять досаду, он вступил в беседу с лесничим Мадарасом, добродушным венгром, бывавшим на всех румынских празднествах, говорившим и даже почитывавшим по-румынски. Он был почитателем таланта Титу, и поэтому они частенько толковали о литературе, вдохновляясь бессчетными чарками; венгр очень любил сухое вино и всегда говорил, что вино и литература идут рука об руку. К их столику подсел и солгабир Василе Кицу, который хоть и был румын, но являлся на торжества только в качестве представителя государственной власти, чтобы воочию убедиться, не замышляется ли, под предлогом бала, какой-нибудь бунт против Венгрии или антипатриотическая манифестация. Говорил он мало и был сумрачный, словно у него болели зубы. Румыны презирали его, но тайком, и окрестили «ренегатом».

Веселье в толпе танцующих росло. Самые рьяные из них скоро взмокли от пота и должны были удалиться в уединенную комнату, чтобы прохладиться и сменить воротнички. Зато барышни не знали устали, прямо как двужильные, — танцуя, они улыбались еще обольстительнее.

Заметив, что все взоры обращены на нес, Лаура танцевала с одним Пинтей. И только кое-кому из учителей и студентов, которые никогда не ухаживали за ней, она пожертвовала по туру, по одному-единственному, посылая при этом Пинте выразительные взгляды, говорившие, что, кроме него, все ей неинтересны. В последней фигуре кадрили она оказалась против Аурела Унгуряну и холодно кивнула ему в ответ, искусно скрывая свое волнение. Впрочем, Аурел, вероятно, чтобы испытать ее, танцевал с Гиги больше обычного. Пинтя, конечно, весь вечер не отходил от Лауры, а когда она танцевала с другими, ни на минуту не спускал с нее глаз. Лишь во второй кадрили он начал обращаться к ней на «ты» и высказал то, о чем писал ей столько раз: что любит ее, как еще никто в мире не любил ни одну женщину, и что его стремление — сделать ее счастливейшим существом на всем земном шаре. Лаура слушала его сперва очень взволнованно — она не привыкла к таким прямым признаниям. Потом и сама обрела дар речи, и, разговорясь, они порешили справить помолвку в будущем месяце, когда приедут родители Джеордже…

Подкрепясь вином и задумав отомстить глупой гусыне, так уязвившей его самолюбие, Титу наконец встал и замешался в толпу танцующих. Но вместо того, чтобы танцевать, он весь вечер ходил по пятам за Лукрецией, нашептывая ей обрывки стишков с колкими намеками, называл ее кокеткой и неверной и всячески старался нарушить их с Опрей идиллию. Девушка отвечала ему безмятежной улыбкой, а раза два прошептала с бессмысленным смехом и пленительной грацией:

— Как знать?

Во втором часу ночи объявили перерыв. Публика хлынула в буфет. Столики ломились от еды и напитков. Танцоры освежались, осаждая бочонки с пивом. Гоги позаботился о том, чтобы не падало настроение. Звуки новейших чувствительных романсов лились в разгоревшиеся сердца. Его смычок казался волшебным. Играя, Гоги переходил от одного столика к другому, чокался, угощаясь вином, и бросал томные взгляды на барышень, как всякий избалованный музыкант.

Только теперь Титу вспомнил про Иона и нашел его у двери, ведущей в сад. Тот смотрел во все глаза с изумлением и интересом. Титу принес ему бутылку пива и кусочек жаркого.

— Ну, что скажешь, Ионикэ? — спросил он на ходу, торопясь к Лукреции, чтобы опять подразнить ее.

— Больно хороши ваши вечеринки, барчук! — ответил парень, сверкнув глазами.

Первый вальс после перерыва доставил Титу огромное удовлетворение. Учитель Опря, танцуя с Лукрецией, забыл про большую люстру и провальсировал в опасной зоне. Капель стеарина низринулась на плечи влюбленной пары. Все посмеялись над их злоключением, а Титу не преминул шепнуть изменнице:

— Видите? Это вас бог наказал за вторую кадриль!

Рассвет смотрел в окна зала, а бал и не думали кончать. Молодые люди не могли наплясаться и бурно требовали повторения каждого танца, возгорясь намерением не отпускать барышень домой…

Ион стоял за дверью, запахнувшись в суман; он забыл и холод и сон, глядя, как веселятся господа. Столики с угощением, музыка, говор и смех, привлекательные барышни, даже потные кавалеры — все занимало его и вместе с тем дразнило. Глядя на веселые лица, он думал, что все эти люди живут без забот, печалей и бед. Он завидовал им, вспоминая свои треволненья и мученья. «Хорошо им живется, господам!» — говорил он себе с горькой досадой.

Если бы он выучился, может, теперь бы тоже был там, среди танцующих, веселился, не знал бы ни тяжкого раздумья, ни изнурения. Если бы послушался Херделю… Потом он сердцем перенесся домой, к земле, без которой его жизнь теряла всякий смысл. «Грош цена всему этому», — подумал он, глядя широко раскрытыми глазами на господское веселье, но мысленно ему виделась только земля, суровая и все же манящая, подобно могучей и красивой крестьянке, которая уж если обнимет, так затрещат кости.

6