Йошкин дом

Реакция на мое письмо была быстрой. Вскоре до мне дошли две новости, хорошая и плохая. Хорошая новость заключалась в том, что мое предложение принято и теперь нашим филиалом будет руководить один человек, профессиональный директор. Плохая новость заключалась в том, что этим директором буду не я: Реувен Брамен оставался на своем месте и переходил в подчинение новому начальству. Я уточнил, означает ли это, что я уволен.

— Мы очень довольны твоей профессиональной работой, но как администратор ты, к сожалению… На следующий день ко мне подошла Рина Брош (короткая стрижка, светлые брови, будь проще — к тебе потянутся) и немного смущенно, сообщила, что новый директор — это она. Я пожелал ей удачи.

Больше меня ничего не держало. Осеменяя нашу неблагодарную фирму, я скопил достаточно денег, и чтобы без особых изысков прожить несколько лет. У Ниры была хорошая должность с прекрасной зарплатой. Мне захотелось сказать «спасибо» Реувену Брамену.

— Нира, — начал я, не предвидя особых сложностей, — по—моему, мне пора.

— Куда? — удивилась Нира, улыбаясь.

— Да так, — я пожал плечами. — Чего тянуть? Нира продолжала непонимающе улыбаться. С тех пор как нашему старшему сыну Ронатану исполнилось двенадцать, она со мной не спала. Объясняла смутно: ты весь не со мной, я так не могу, ты со мной не весь. Я одновременно понимал и не понимал. Как я могу быть где—то «весь»? Нира не объясняла. То ли ей казалось, что я и так все понимаю, то ли просто не считала нужным ничего объяснять. Она была убеждена, что раз я не люблю жить семейной жизнью, то и спать семейной постелью я тоже не очень люблю.

У меня были какие—то женщины, Нира знала, что они в принципе есть. По нашей общей, хотя и не слишком четко сформулированной договоренности я был свободен строить личную жизнь по своему усмотрению, а Нира не возражала. Странно было бы, если бы она возражала. Я ничего от нее не скрывал, но старался, чтобы мое общение с женщинами не слишком бросалось ей в глаза, мне казалось, что ей неприятно. Мои командировки не всегда были ими, действительно командировками, а моя вечерняя работа — работой. Впрочем, все это происходило не слишком часто.

Женщины, строго говоря, были тут ни при чем. У меня не было конкретной дамы, к которой я хотел бы уйти от Ниры. Я хотел быть свободным в своих связях — более свободным, чем с ней. Но и связи мои, и женщины было неглавным. Я просто хотел быть свободным.

— Ведь дети еще не… — начала Нира и осеклась.

— Дети выросли. — улыбнулся я. — Ты ведь давным—давно живешь со мной только из—за них.

— Я? — Темные Нирины глаза широко распахнулись. — Это ты со мной из—за них живешь.

— Ну да, — согласился я, с неприязнью ощущая как осложняется простой разговор, — я об этом и говорю.

Если бы Нира начала плакать, я остался бы равнодушен. Не люблю слез и не считаю их чем—то обязывающим. Если бы Нира начала кричать, я и сам бы мог на нее прикрикнуть. Если бы Нира разразилась потоком упреков, я бы встал и вышел. Но Нира попросила.

— Не уходи, — попросила она мягко, как просила детей не шуметь, — я не могу без тебя,

— Послушай, — сказал я, начиная раздражаться, — при чем тут это? Мы, разумеется, будем встречаться, ты мне близка, да и я тебе не чужой, мы будем общаться столько, сколько захочешь. Я говорю только о том, чтобы прекратить наконец жить той семейной жизнью, которая никому из нас давным—давно уже не…

— Не уходи, — попросила Нира еще раз. — Я совсем без тебя не могу.

Мне казалось, что она не до конца поняла мою мысль.

— Нира, — заговорил я мягко и нежно, — стараясь звучать так, как она сама, — я очень тебя люблю. Ты это знаешь, как знала всегда, и ничего не изменилось, поверь.

Нира напряженно кивнула.

— Но семейная жизнь — не моя стезя, и это тоже для тебя не новость. Мы с тобою близки много лет и будем дружить и дальше. Дети выросли. Я хочу свободы.

— Но разве я тебя ограничиваю? — Нира заулы6алась. Тебе же все можно, ты знаешь.

Я помотал головой.

— Мы говорим о разных вещах. Что мне можно, скажи мне? Украдкой спать со случайными женщинами? Задерживаться на работе? Ездить в командировки? Звонить тебе не десять раз в день, как ты бы хотела, а только один? Это удавка, Нира. Я не хочу, чтобы тебе было больно, и из—за этого много лет играю твою игру. Дети выросли. Я хочу поиграть один.

Нира попросила отсрочку — подумать. Я не очень видел, чего тут думать, но отсрочку дал. Собственно, само слово «отсрочка» было не вполне уместным, мы ведь не говорили о конкретных сроках. Тот первый разговор окончился ничем, и недели две после него я напряженно ждал продолжения, а Нира с задумчивой нежностью улыбалась с ответ на все мои попытки поговорить.

В остальном она вела себя так, как всегда. Готовила мне еду и звонила раз в день на работу, садилась рядом по вечерам, листая журналы, рассказывала о своей жизни и расспрашивала меня о моей. Это был наш общий быт, сложившийся за много лет из мелочей в прочную размеренную картину.

— Скажи мне, — обратилась ко мне Нира почти через месяц, и тон ее был растерян, — это из—за постели?