Он как будто бросает перчатку Пушкину. Он чувствовал себя поэтом с самого первого стихотворения. И к славе он был неравнодушен. Он имел самые высокие амбиции и не сомневался в том, что он один из самых крупных поэтов. Он, безусловно, стремился к славе. Я бы сказала: как хороший профессионал он делал то, что нужно, чтобы добиться своего. Но именно как профессионал, это не занимало всю его жизнь. Самым главным оставалась поэзия, живучесть языка.
Я не считаю, что он был верующим человеком. Про иудаизм он не говорил, не проявлял особого интереса к этой религии. В какое-то время он интересовался в молодости индуизмом, но это было временно. Христианство его занимало все время как основа европейской культуры, а не как вера. В этом он был похож на Мандельштама. И для него было очень важно владеть основами культуры, которая в течение столетий шла по образам и сюжетам христианства. Это особенно важно, чтобы оценить и понять мотивы Ренессанса, которые играют такую важную роль в его поэзии. Смерть он видел везде и всегда — и в искусстве, и в обыденной жизни, она сливалась с самой жизнью и даже не мешала жить веселой интересной жизнью. Нравственная роль поэзии в обществе занимала его всегда, была компасом его жизни.
Да, эта была тема, которая его интересовала. Он даже рисовал картинки на эту тему, помните? Ангел дует в трубу, чтобы объявить людям, что Мессия родился. Какое-то время он рисовал ангелочков в письмах, я это принимала как поэтическую смешную подпись, как шутку над самим собой: он же провозглашал важную роль поэзии в мире. И свободное воздушное передвижение ангелочков иронически напоминает о его собственных странствиях…
Почему он пользовался таким успехом у женщин? Не потому, что он был крупным самоуверенным поэтом, а потому что, несмотря на это, был скромным добрым человеком. Он был очень любезным, милым, он смотрел на людей с такой нежностью, с такой лаской. Но скромность его имела границы: через полчаса он мог от тебя отвернуться и ранить словами или поступком, особенно женщину, забыв всякую скромность, всякую вежливость.
Трагическое отнюдь не исключает иронического отношения к жизни, и наоборот. Это мы знаем от древних писателей. Эта смесь как раз определяет его поэтику, так же как и его собственное отношение к жизни.
Он был американско-русский еврей! Я его спрашивала об этом. Он не считал, что он еврей, он говорил, что не ходил никогда в синагогу. Но если помнить, как он читал стихи, это, конечно, удивительно: его манера имела что-то общее с кадишем в синагоге. Как будто он говорит через поколения. Когда он читал стихи, менялся его взгляд, выражение его лица: он закрывал глаза, как будто не он читает эти стихи, а целые поколения страдающих, помнящих людей говорят с ним через века. Но он сам этого не признавал. А когда я была с ним в Нью-Йорке, он мне сказал с восторгом: "Я хочу, чтобы ты поняла, что такое американский еврей". Его явно интересовала эта среда. Это была его среда, несмотря на то что это были интеллектуалы, а он им не был, они были левыми людьми, а он левым не был. Но было явно, что он делил с ними нечто очень важное: этот легкий трагический юмор, ощущение непринадлежности к одной данной культуре.
ЕЛЕНА ЧЕРНЫШЕВА[103]
, 18 НОЯБРЯ 2003, НЬЮ-ЙОРК