Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

Есть ли у вас стихотворение, посвященное Иосифу? Можно мне включить его в книгу?

Да, вы можете взять "Bloom's Photograph".

Перевод с английского Лидии Семеновой

Фотография Блума

И.Б.

В Рейкьявике саммит по разоружению провалился,

но мы выжили посреди завалов

из мертвых листьев, усыпавших эспланаду

около мавзолея генерала Гранта.

Ветер укладывал листья в груды

между скамейками и пожухлым газоном,

где-то далеко эскалация увяданья

продолжалась, а здесь разумные надежды

сдувало ветром. В безопасности, вместе

мы перечитывали Джеймса Джойса,

когда к церкви напротив подъехал

белый "Ролс-ройс". Невеста появилась

на свет, сияя и торжествуя,

словно будущее в подвенечном платье

вопреки Рейкьявику подарило надежду.

Это видение, покрытое позолотой

осеннего света, прервало цепочку

адюльтеров Молли Блум, увяданье

листьев было остановлено на время,

но тут молодожены внезапно исчезли

из виду. Тот выцветший снимок

жены, лелеемый Блумом, тенью

лег на невесту: одно дуновенье

ветра — и самый зеленый из листьев

гибнет. Теперь — перемена декораций.

Улисс Грант в разгаре боя

сидит, хладнокровней камня, поглощенный

составленьем письма, адресованного миссис

Грант, чтобы наконец объясниться:

все, во что он верил, исчезло,

подобно дыму. Попыхивая сигарой,

он заливает Теннесси кровью,

хороня совесть в каждом стакане

виски, и говорит генералу

Ли в Аппоматоксе, что победа

была печальной, что ему не по вкусу

унижать других — он жил без иллюзий.

Пусть же и нам дарованы будут

еще одна ясная холодная осень

и знание, как уходить со сцены.

Вечер. Невеста снимает платье.

Мальчишки колотят мячом о стену

мавзолея. Мы закрываем книгу

на слове "да" в Моллином монологе.[168]

ЛЕС МАРРЕЙ [169] , 9 НОЯБРЯ 2004, СТОКГОЛЬМ

Вас считают этаким эксцентричным австралийцем, деревенским поэтом, говорящим от имени городской культуры, католиком, говорящим от лица людей, по большей части неверующих[170]. Вас устраивает такое восприятие?

Я не говорю ни от чьего имени, я обращаюсь к читателям поэзии. Они могут быть католиками, евреями, кем угодно. Я говорю от себя лично. Я — католик и не верю, что все остальные — люди неверующие. Интеллектуалы, возможно, чаще всего и являются атеистами, или от них ждут, чтобы они были таковыми. Но более широкая публика очень неоднородна: кто-то верующий, кто-то даже католик. Я обращаюсь к тем, кто хочет меня читать.

Какой литературной традиции вы придерживаетесь?

Своей собственной. Она опирается на творчество некоторых моих австралийских предшественников, в особенности такого поэта, как Кеннет Слессор, а также Роланда Робинсона, Джеймса Маколи и других, чья поэтическая манера слегка отличается от европейской.

В каком возрасте вы их для себя открыли?

В школе мне рассказал о них мой учитель физкультуры: он понял, что я все равно не буду играть в футбол, и решил приобщить меня к поэзии.

Известны ли они за пределами Австралии?

Сейчас они становятся все более известными, в частности благодаря тому, что я пытаюсь сделать их известными. Британская Империя полагала, что только Англия способна породить поэзию. Мы же существовали для производства на свет солдат и шерсти.

Вы составили антологию "Five Fathers: Five Australian Poets of the Preacademic Era". В выборе этих пяти поэтов вы руководствовались вашими личными пристрастиями или это ведущие австралийские поэты?

Это ведущие австралийские поэты 1930–1965 годов: Кеннет Слессор, Роланд Робинсон, Дэвид Кэмпбелл, Джеймс Маколи и Фрэнсис Уэбб. Великое поколение поэтов-отцов. Мне кажется, книга получилась хорошей. Я только что закончил подготовку еще одной антологии, посвященной на сей раз ранней австралийской поэзии: один из поэтов, входящих в нее, отбывал в начале XIX века каторгу. Антология называется "Hell and After" и должна выйти в феврале следующего года. Поэта-каторжника зовут Макнамара. Наша народная традиция баллады восходит главным образом к нему. В книгу вошли стихи еще трех поэтов, родившихся и живших в девятнадцатом веке.

В ваших стихах часто рассказывается какая-нибудь история. Это сознательный прием?

Да. Я исхожу из устной традиции рассказа. Я вырос на этих историях; они окружали меня повсюду. Мой отец был прекрасным рассказчиком. Он был едва грамотным: любил бальные танцы, сплетни и разные истории. Сплетни и истории — это, разумеется, одно и то же.