Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

Да, мы чуть не разругались на этой почве! В то время я был твердо убежден, что переводчик поэзии должен сосредоточиться на строгом и четком смысловом воспроизведении оригинала. Любая попытка приблизиться к форме, для столь разных языков как английский и русский, по моим тогдашним представлениям, вела бы к предательству — семантическому предательству исходного текста. Я тогда был согласен с точкой зрения Набокова на этот счет[189].

Бродский известен тем, что он устанавливал правила, будь то в поэзии (ее моральные ценности), преподавании (он настаивал, чтобы студенты учили стихи наизусть) или технике перевода (он считал важным сохранение размера и рифмы). Насколько гибким или упрямым он был со своими переводчиками?

По-моему, он не доверял переводчикам. Я не стал бы его в этом обвинять: вся его жизнь была посвящена поэзии — в особенности русской поэзии. Он просто не принимал ограничений перевода. Этой точке зрения можно сочувствовать, но она не облегчала работу с ним.

Что его заставило переводить собственные стихи?

Думаю, то, что он оказался в двуязычной ситуации: русский поэт, живущий в Америке, в англоязычной — американской — среде. Кроме того, из-за его абсолютистского подхода к переводам, не разделяемого его переводчиками, единственным честным шагом для него был бы собственный перевод стихов. А еще, конечно, он очень много переводил на русский. Он очень ценил английских поэтов, в особенности метафизиков, как известно. Для того, кто перевел Джона Донна на русский, нет ничего невозможного!

Может ли английский читатель усмотреть разницу между стихами, написанными Бродским по-английски, и стихами, переведенными им с русского?

Думаю, да — потому, что большинство стихотворений, написанных Бродским по-английски, довольно просты (это как бы Оден в облегченном стиле), в то время как его автопереводы с русского зачастую достаточно сложны. С другой стороны, между ними есть и что-то общее, поскольку у Иосифа выработался своеобразный способ употребления английского языка.

В сборнике "Меньше единицы" (1986) из восемнадцати эссе только три в оригинале написаны по-русски. Вы знаете, как и почему Бродский начал писать по-английски?

Боюсь что нет, но очевидно, что для человека смелого — если не сказать безрассудного — каким был Бродский, искушение писать по-английски, обходя тем самым потребность в переводе, неизбежно искажающем оригинал, было непреодолимым.

Вы как-то сказали, что когда вы читаете Бродского по- английски, вы слышите голос Бродского по-русски…

Я даже вижу Иосифа, его руки, напряженные в карманах пиджака, выступающую челюсть, пристальный взгляд, как бы на что-то, привлекшее его внимание, в то время как он продолжает чуть рассеянно произносить строки, то есть пока строки продолжают им произноситься. Его голос повышается симфонически: "…Сын или Бог…", уже (как ни странно?) на пути к внезапному снижению — а затем пауза, и падение на полную октаву: "…я твой", — и поэт, с почти смущенным, неохотным поклоном и мимолетной страдальческой улыбкой покидает свое стихотворение.

Бродский переносил поэтику английских метафизиков на русскую почву, начиная с "Большой элегии Джону Донну" (1963), за которую Ахматова назвала его гением. В других стихах — таких как "Пенье без музыки" (1970), "Бабочка" (1973), "Горение" (1981) — он, по словам Чеслава Милоша, "пересмотрел, оживил и обогатил" поэтическую традицию XVII века. Что, по-вашему, заставило Бродского обратиться к великим елизаветинцам?

Не знаю. Думаю, он усматривал с ними духовную близость. Все поэты, великие в особенности, знают своих предшественников лучше, чем современников. Это почти всё, что я могу сказать. Можно провести параллели между замысловатой поэтикой, скажем, "Бабочки", и некоторыми стихами Джона Донна.