Иосиф Григулевич. Разведчик, «которому везло»

Роблес пережил многих своих современников, и, честно говоря, когда я отыскал в новейшей телефонной книге Сантьяго телефон человека с его именем, то подумал, что это однофамилец. На всякий случай я все-таки позвонил. Каким было мое удивление, когда выяснилось, что на другом конце провода был нужный мне Роблес Гальдамес из далеких 40-х годов! Голос его звучал энергично, без возрастных дребезжащих ноток. Мы договорились о встрече. Принял меня дон Карлос в дверях квартиры, высокий, сухощавый, доброжелательный. Рукопожатие его было не по возрасту крепким и энергичным. В старике не было и следа настороженности, хотя из короткого телефонного разговора он знал о причине моего визита.

Квартира Роблеса показалась мне нежилой: повсюду одряхлевшие предметы — безделушки из Китая, тусклые бессюжетные картины, диваны с продавленными сиденьями. Хозяин квартиры недавно овдовел и никак не мог оправиться от этой утраты. Детей он не имел, жена Ракель была его семьей. До моего прихода старик сидел за бумагами. Дон Карлос собирался на заслуженный отдых, и потому готовил передачу своей фабрики по изготовлению полиэтиленовой пленки «коллективному директорату», сформированному из служащих.

«Я думал, что те старые события никого не интересуют, — признался он. — Иногда мне кажется, что я единственный уцелевший участник той забытой борьбы с нацистами, если не считать Луиса Корвалана. Все мои друзья ушли в мир иной. Многие из них входили в руководство КПЧ. После изгнания из партии Маркоса Чамудеса, я занял его место тайного казначея[62]. Коммерцию я вел честно, в казино не играл, и у партии завелись немалые деньги. Мы приобретали недвижимость, открывали магазины и типографии, имели даже рестораны на подставные лица. Источники поступления денег на партийные нужды мы, конечно, тщательно скрывали. Как и все другие партии. Кстати, никакого “золота Москвы” в те годы в КПЧ не водилось, мы все зарабатывали сами».

Беседовать с доном Карлосом было интересно. У него на все была своя точка зрения, к которой нельзя было относиться легкомысленно: он был очевидцем! По мнению Роблеса, лучшим руководителем партии за весь период ее существования был Контрерас Лабарка, который сопротивлялся сталинскому, непререкаемо-авторитарному стилю, внесенному в жизнь КПЧ Кодовильей. Гало Гонсалес во всем поддакивал «аргентинцу», потому что сам был человеком авторитарного склада, типичным «партийным цербером».

«У меня всегда было ощущение, — сказал Роблес, — что Кодовилья и Гало заставляли повторять нас одну и ту же фразу: “Я люблю Сталина”. И это было унизительно. Уважаю, почитаю, пусть даже благоговею, но слово “люблю” было вырвано из другого, не чилийского контекста».

Я протянул Роблесу фотографию Григулевича. Узнает ли? Мой собеседник взял пожелтевший снимок в руки и почти вплотную поднес к глазам. Голос его дрогнул:

«Неужели это “Антонио”? — Глаза Роблеса повлажнели: — У меня такое ощущение, что он пришел вместе с вами и мы снова повидались: ровно через пятьдесят лет. Надо сказать, что “Антонио” всегда появлялся у меня неожиданно, словно ниоткуда. Он очень оберегал свои тылы, и я, несмотря на свое общение с ним, здесь в Сантьяго, в Буэнос-Айресе, Монтевидео, почти ничего не знал о его личной жизни, занятиях, месте, вернее — стране постоянного проживания. В “Антонио” я чувствовал русского, хотя он мог вполне сойти за аргентинца или уругвайца. По-испански он говорил почти без акцента, был физически крепким человеком, энергичным, подтянутым, очень внимательным ко всему, что происходило вокруг. Своим интеллектом он заметно выделялся из общего ряда. В нем ощущалось что-то от профессора. “Антонио” называл себя пожирателем книг, никогда не проходил мимо уличных лотков. Читал очень быстро, буквально фотографировал страницы. Не раз, чтобы не “светиться” в гостиницах, он останавливался у меня на квартире. Однажды “Антонио” попросил у меня на ночь фолиант по истории Чили. Наутро, во время завтрака, мне вздумалось “проэкзаменовать” его. Как бы невзначай, я задал “Антонио” несколько вопросов о Бернардо О'Хиггинсе, его родословной, освободительных походах, причинах, из-за которых он уехал в эмиграцию в Европу. Лучше бы я этого не делал. “Антонио” повернул все так, что пришлось отвечать мне. Хорошо помню, с каким невозмутимым видом он поправлял мои ошибки».

«“Антонио” и “Педро” ладили друг с другом?»

«Я знал, что “Педро” подчинялся “Антонио”. Однако отношения между ними были дружескими, никаких начальственных ноток я не замечал. “Антонио” всегда старался оставаться в тени, словно подчеркивал, что во всем доверяет “Педро”. Они нередко использовали мою автомашину для проведения встреч в других городах, поездок на север Чили и проведения пробных сеансов радиосвязи с Москвой. Насколько я знаю, они столкнулись с большими трудностями. Сказывалось огромное расстояние между Сантьяго и Москвой, что отражалось на прохождении радиосигналов. Я читал книги о немецком шпионаже в Чили. У них тоже было много проблем с установлением связи с Гамбургом, где у нацистов находился радиоцентр».