Иосиф Грозный

Сталин прислушался к приближающемуся грому. Горы уже заволокло, и на веранде стало сумрачно. Светлана внимательно вглядывалась в отца. Таким она его давным-давно не видела, разве что в очень дальнем-дальнем детстве, когда отец души в ней не чаял, носил на руках, пел песни и, бывало редко, рассказывал грузинские сказки.

А Сталин, с досадой пошарив в кармане в поисках папирос (курить бросил, и курившие поймут), продолжал:

— Побэжал Хэчо… Вныз лэгко. И к богатству скоро. Вот бэжит, выдит… Яблоня стоит… Вся в яблоках. Хэчо хват на ходу… Откусыл… И плюнул.

Горькое яблоко… Виплюнул. Обругал яблоню. А она эму: «Добрый чэловэк! Я нэ виновата. Под корнями у мэня сундук с золотом закопан… Старык Гэрбату тут проходыл. Сказал… Как золото викопают, яблокы сладкыэ будут. Викопай, добрый чэловэк — и бэри…»

А Хэчо толко отмахнулся и — бэжять.

— Мэня, — крычит, — дома богатство жьдет!

Опят бэжит… Пить захотел. Тут речка… Зачэрпнул воды… А оттуда рыба больщая-больщая. Во рту — алмаз… С яйцо… «Помоги, — стонэт. — Винь камэнь и бэри сэбэ…»

А Хэчо только рукой махнул и далше. Подбэгаэт к аулу — навстрэчу волк. Страшный… шелудывый.

— Нэ знаэщь ты самого лэнивого и глупого человэка? Старик Гэрбату сказал, что виздоровэю я, когда такого съем!

— Нэ знаю, — крычит Хэчо. — Я богатый и умный…

Прыбегаэт домой… Чьто такоэ? Ныкакого богатства нэт. Голые стэны… как было… Заругался… Крычит: «Ах ти, Гэрбату! Зачэм обманул? Гдэ богатство?» И вспомныл… Надо же тры желаныя сказат… Задумался… Чьто просыт? А тут — гроза — вот как сейчас, — усмехнулся Сталин, потому что гром уже ходил из края в край, сотрясая дачу, и молнии бело белили веранду.

— А пока он думал, — продолжал отец, — заболел у Хэчо живот. Так заболел, чьто Хэчо заорал: «Чьтоб ти пропал!» И тут ударыл гром… Схватылся Хэчо за живот… Нэт живота… Одын хребэт щупаэт… Испугался. И опять закрычал: «Пусть будэт лучше болщей-болщей!» И опят ударыл гром.

Смотрит Хэчо — лэжит он на спыне, а живот в потолок упыраэтся. Эще больше испугался. Закрычал: «Пуст будэт такой, как был!» И трэтий раз ударыл гром. Выдит Хэчо… живот на мэстэ, а богатства — нэт! Заругался и побэжал он снова к Гэрбату. А тут и тот волк. «А-а, — говорыт, — тэпэр-то я знаю, кто самый глупый и лэнывый!» Хват его и сожьрал.

Гром прокатывался и снова как будто возвращался. Стеной лил кавказский ливень.

— Вот так и ты, дочь, — покачал Сталин седой головой… — Тры раза замужь… бэз моэго согласия лэзла. А чьто получилось? Жялко мнэ тебя… Но нэ исправишь… Чем ти нэ тот Хэчо? Чьто тэбэ мало? Почэму умного человека нэ находышь?

Наклонив голову, дочь упрямо молчала. Ливень хлестал за окнами и где-то капало. Молчала. Вылитая мать! Ни в чем не уступит… ничего не хочет слушать. А жалко ее… Горько жаль. Дочь… Кряхтя, он поднялся, сказал сурово:

— Ладно… Пойдем ужинать. Можэт… и на пользу тэбэ будэт эта сказка.

* * *

Пятьдесят второй год, и уже семьдесят третий его жизни, был, наверное, самым тяжелым. Перенес, перемог второй инсульт, диковинной силой воли преодолел, заставил себя встать на ноги и продолжать работу. Где-то Сталин читал, что уже после шестидесяти нет лучшего лекарства для продления жизни и здоровья, как работать, работать и еще больше работать. Альберт Швейцер, что ли, сказал.

И продолжал заваливать себя работой. По-прежнему по утрам читал прессу и письма, скудно завтракал: вареная кукуруза, котлета из лосятины, творог без жира, хлеб-лаваш да чай с неизбежным лимоном. Совсем почти перестал пить вино. Бутылку «Телиани» разводил водой, пил по рюмке чуть ли не месяц. Приказал включать в меню бананы — где-то опять вычитал подтверждение уже читанному раньше, что индейцы в горах живут на бананах по сотне лет.

А обилие дел не сокращалось. Все требовало его подписи, утверждения. Доклады разведок, сообщения атомщиков (творили еще более чудовищную бомбу — водородную, где лишь запалом должна была стать атомная), страна строилась, в Москве возводились чудовищные высотники-«недоскребы», как окрестил их народ за странную архитектуру, повторяющую кремлевские башни. А строили зэки…

Но уже не было сил и средств снижать цены, бедствовало и так обращенное то ли в крепостных, то ли в рабов «колхозное» крестьянство, и народ терпеливо сносил нищету лишь в сравнении с минувшей войной.