Ёсико

В тот вечер Ямагути-сан пришла на ужин в платке, обвязанном вокруг головы в точности так, как у Лейлы. Мы заказали мясо по-ливански и восхитительное красное вино из долины Бекаа. Я заметил, что она все еще потрясена дневными событиями. Мы говорили о храбрости Лейлы. Я сказал ей о том, что чувствую себя бесполезным. Она отвернулась. Я заметил, что ее глаза наполняются слезами.

— Потерять дом — это худшее, что может случиться с человеком, — сказала она. — Я тоже потеряла свой дом, ты знаешь. И я предала свой народ.

Я сказал:

— Но ведь вы японка.

— Да, я японка, знаю, но Япония никогда не была моим домом. Моим домом был Китай. Как только ты теряешь свой дом, ты становишься скитальцем без корней. Люди говорят, что я космополитка. Что весь мир — мой дом. Я и сама так часто говорю. Мне нравится думать, что это правда. Но на самом деле глубоко в душе я бездомна, как эти евреи. Оттого страдания бедных палестинцев поражают меня еще больше. Как могут евреи, которые так настрадались от преследований, вытворять то же самое с другими народами? Как они могут?

Я сказал, что дело не только в евреях. Постарался объяснить ей, что это целая система западного империализма, возглавляемая Америкой и управляемая евреями. Возможно, в прошлом евреи страдали, но они раздули свои страдания до небес, дабы оправдать себя за то, что сами ведут себя как нацисты. Это была их месть. Вопрос только в том, евреи ли манипулируют западными державами, желая до конца осуществить свою месть над невинными людьми, или же это западные державы используют евреев, чтобы контролировать Ближний Восток. Ведь без арабской нефти капиталистическая система рухнет…

Пока я говорил, Ямагути-сан молча наблюдала за людьми в ресторане. Она слегка упрекнула меня за то, что я такой интеллектуал.

— Вся это теория, — сказала она, — слишком сложна для меня. Я просто думаю о человеческом страдании. Политика — для академистов. Журналист должен показывать жизнь реальных людей, их храбрость, любовь, мечты.

Я понимал, что она чувствует. И сам чувствовал то же самое. Но было ли этого достаточно? Не рискуем ли мы скатиться в буржуазный сентиментализм? Что значат чувства, если за ними не следует действие? Лейла Халед всколыхнула во мне то, чего я не мог объяснить словами. В ее умении держать себя было нечто, адресованное не только сионистам, но и всем тем, кто, как и я, отказывался помочь палестинцам, кто поворачивался спиной к ним, возвращался домой, чтобы строчить свои статьи да клепать телепрограммки, у кого не было храбрости помочь молящим о справедливости. Знаю, это могло звучать нахально, но я сказал об этом Ямагути-сан, добавив, что мы, японцы, несем особую ответственность и должны бороться против колониального угнетения, потому что однажды мы сами были угнетателями.

Она снова надела очки. Ей не нравилось, когда люди видят, что она плачет. Я чувствовал себя немного виноватым — словно залез на чужую территорию или вроде того. Но она сказала то, чего я никогда не забуду:

— Я ненавижу жестокость и войну. Этого я достаточно насмотрелась, когда жила в Китае. И я все время желала одного — мира. Я не понимаю, почему люди хотят убивать друг друга. Я журналист, а не политический активист. А ты еще молод. Перед тобой целая жизнь. Ты прав: мы, японцы, должны загладить вину. Делай то, что считаешь правильным. Не подчиняйся власти слепо. Не будь лягушкой в колодце. Ты должен мыслить глобально. Все время, что мы находимся здесь, я думаю о Китае, о моих студенческих годах в Пекине, когда мои самые близкие друзья говорили о сопротивлении Японии. Все это было так сложно для меня. Я не могла ясно понять, что мы, японцы, творили. Сейчас понимаю. Евреи, которые страдали сами, стали новыми угнетателями. Но мы, японцы, которые когда-то были угнетателями, теперь должны помогать угнетенным. В этот раз мы должны быть на правильном пути.

Я не верю в совпадения. У всего в жизни есть причина. Да, моя встреча в Бейруте с одним из японских добровольцев произошла потому, что я делал телевизионную программу с Ёсико Ямагути, но это событие повлекло за собой такие важные для меня последствия, что я знаю: это должно было случиться. Как только я увидел милое круглое лицо Ханако, ее шелковистые черные волосы, доходящие до половины спины, ее добрые глаза, я сразу понял, что она не такая, как все женщины, которых я видел даже в кино. Будь я христианином, я сравнил бы ее лицо с ликом Мадонны. Как и у Лейлы, красота Ханако шла от ее веры. Внутренняя сила — вот что было ее главной красотой. Она испускала некий внутренний свет, который притягивал меня к ней, как беспомощного ребенка.

У Ханако Фудзисавы Ямагути-сан брала интервью в том же офисе, где мы раньше встречались с Абу Бассамом. Сам Абу также был там — прихлебывал кофе под плакатом с председателем Мао.