Ёсико

С самого начала мне было ясно, что японское телевидение стало голосом угнетателей; что из захвата женщины в заложницы стряпается сентиментальная мелодрама, в которой полицейских изображают национальными героями, а красноармейцев — преступниками. Правящий класс тщательно, с расстановкой промывал мозги своему народу. Однако способ, которым власти клонизировали японское сознание, был по-своему любопытен: это сделали путем превращения новостей в хорошо срежиссированный спектакль. Кровавая бойня в Каруидзаве стала еще одним телешоу с полицейскими, в котором хорошие парни побеждают плохих. Политика превратилась в мыльную оперу, а вооруженная борьба — в самурайскую драму. Бойцы Красной армии безупречно отыграли свои роли заправских театральных злодеев с ружьями, палящих из окон мирного санатория.

И я чувствовал, что тоже замешан в этом фарсе. Разве я не работал на тот же самый телеканал, который смаковал осаду санатория? Чем явилась наша программа об освободительной борьбе палестинского народа, как не очередной развлекаловкой для «кроликов», прилипших к своим мерцающим алтарям? Для них это было увлекательное телепутешествие, политическое порно, занимательные картинки для мелких буржуа, фантазирующих в своих уютных креслах. Так или иначе, после «инцидента с Красной армией» Дэвид Найвен не горел желанием показывать снятую нами программу. Он боялся, что бойцы Красной армии, борющиеся за свободу Палестины, будут показаны со слишком большой симпатией. И оказался прав: именно так их и показали. Вот только беспокоился он зря, потому что «кролики» с промытыми мозгами, жадные до развлечений шоу-бизнеса, не интересовались палестинцами. Все, что их заботило, — это гламурное появление в кадре самой Ёсико Ямагути, а также ее мини-юбки, блестящих белых ботинок и головного платка мусульманки, что были на ней во время съемки. Ее лицо мелькало повсюду: на обложках модных журналов, на рекламных плакатах в метро и универмагах, на телевизионных ток-шоу. Ее наградили званием «Журналист года». Звезда Ёсико Ямагути возродилась в Бейруте. А мне было противно до тошноты.

Впрочем, я не винил ее. Намерения Ёсико были искренними. Когда мы разговаривали о ее новой славе, она часто говорила, что я «слишком большой интеллектуал». Ее звездный статус, сам по себе утомительный, всего лишь помогал ей продвигать то, во что она верила. Она даже попросила меня помочь ей с книгой о борьбе палестинцев. Да мы с нею много чего еще могли сделать. Она была переполнена идеями. А что, если снять передачу о полковнике Каддафи, лидере ливийской революции? Или интервью с Ким Ир Сеном, великим вождем Северной Кореи? И кто знает, может, нам разрешат поехать в Китай, чтобы встретиться с председателем Мао?

Мне не хотелось подводить ее. Но горькая правда заключалась в том, что в Японии я просто терял время. Здесь я чувствовал себя беспомощным. И все не мог дождаться своего возвращения в Бейрут, ведь именно там я был нужен. Там все было настоящим, важным, жизненно необходимым. Невозможно стереть из памяти лица детей из лагеря беженцев, гордость родителей Халида, решимость борцов за свободу в офисе НФОП — и конечно же Ханако с нежной улыбкой Мадонны, абсолютной преданностью, любовью к бедным и угнетенным. Ханако, которая знает, что я скоро туда вернусь.

После Бейрута даже Токио, город моей мечты, казался мне скучным. Бан-тяна в столице не было: он уехал снимать очередную порнушку — что-то про секс и студенческую политику в Киото. Общаться с большинством моих старых друзей стало невыносимо. Когда я рассказывал им о Бейруте и борьбе палестинцев, они отводили глаза. Наверное, не стоило на них так давить. Все-таки у них своя жизнь, а Бейрут так далеко… Но разве не так же вели себя японцы во время войны? Притворялись, что ничего не знают, когда наши солдаты вырезали несчастных китайцев, мирных, ни в чем невиновных граждан. Нанкин тогда тоже казался им слишком далеким. Почему люди никогда не учатся у истории? Неужели мы никогда не меняемся? И разве перемены совсем невозможны?

Я так не думал. Не хотел так думать. И за это всегда буду благодарен Ямагути-сан. Ее энтузиазм был единственной силой, которая еще питала мои надежды. От большинства японцев она отличалась именно тем, что выросла не в Японии. Может быть, Окуни прав и природный ландшафт, запечатленный нашим сознанием в раннем детстве, действительно формирует наши виды на будущее? Почувствуй разницу: или ты вырос на громадных пустынных равнинах Маньчжурии, или воспитывался в ловушке узенького архипелага, сплошь усеянного рисовыми полями, вулканами и перенаселенными городами? Если растешь в Даляне или Харбине, то и общаешься с детства с людьми всего мира; в Японии же только и увидишь, что лица других японцев — таких же, как ты сам. Если, конечно, тебе не посчастливится жить рядом с военной базой, как мне. Но даже тогда единственными иностранцами, которых ты встретишь, будут солдаты-янки — деревенщина, на всю жизнь провонявшая коровьим дерьмом.