Ёсико

Сейчас я понимаю, что мы были просто глупыми мечтателями, Ри и я. Что могли сделать для меня мои китайские друзья? Как часто мы отказываемся принять правду сердцем, даже когда осознали ее умом. Мы потерпели поражение. А на тех, кто были нашими друзьями, победители устроили облаву или надавили еще как-нибудь, лишь бы их головы оставались склоненными. Никто из них не сможет иметь со мной дела. А Ри, бедная невинная Ри, ведь ее желание исполнилось. Она действительно стала китаянкой — и разделила участь тысяч и тысяч китайцев. Как только американцы взяли Шанхай, китайские националисты немедленно обвинили ее в измене. Как и другая Ёсико, которая оказалась еще глупее нас, ибо специально вернулась в Китай в последние дни войны, надеясь примкнуть к партизанам, Ри оказалась в шанхайской тюрьме, где ее ждали суд и неизбежная казнь.

В Синьцзин я прибыл обессиленный, после бог знает скольких часов на поезде, который останавливался чуть не на каждом столбе. «Перемещение войск», — как правило, отвечали измотанные железнодорожники. В Синьцзине я увидел, что же представляло собой это «перемещение войск». Вагоны «Азиатского экспресса» были набиты вояками высших рангов и их добычей; одно купе — китайскими лакированными изделиями, другое — драгоценными картинами, еще одно — золотом, мешками с рисом и ящиками с драгоценным фарфором. Несколько мужчин, в которых я узнал офицеров военной полиции, сидя в своем купе, налегали на саке и закуски; полковник Квантунской армии раздраженно задергивал шторки, чтобы только не видеть смятения, царившего на платформе. Гражданские японцы с дорожными мешками на спинах дрались за возможность подобраться поближе к поезду в несбыточной надежде сесть в него. Низшие чины отгоняли их, используя ружья как дубинки. Я видел, как топтали японских детей, пока родители умоляли солдат пропустить их. По вокзальному репродуктору на японском объявили, что поездов на Далянь больше не будет в связи с перемещением воинских эшелонов. Сообщение повторили несколько раз, пока «Азиатский экспресс» в облаках пара неспешно отходил от перрона. Люди, скованные страхом, шарахались по вокзалу кругами, не зная, куда идти.

В гостиницу «Ямато», как выяснилось, я пришел лишь затем, чтобы услышать от портье — Старины Чена, которого знал уже бог знает сколько лет, — что свободных номеров нет. Вестибюль отеля был заставлен чемоданами, ждущими отправки в Японию. Одзаки, хирург, которого я всегда ненавидел, отчаянно пытался организовать транспорт для себя и своей семьи. Он кричал на другого японца, какого-то чиновника, что он, Одзаки, является президентом Японско-маньчжурского общества дружбы и должен стоять в очереди первым. Оба замолчали, когда полковник Квантунской армии, растолкав их, приказал солдату грузить свои вещи в автомобиль, на который претендовал Одзаки. Посинев лицом и брызжа слюной, Одзаки начал выражать протест. Полковник, развернувшись кругом, заорал на него:

— Как ты смеешь, наглый ублюдок, говорить так с полковником Императорской Японской армии?!

Я решил, что пора уходить.

Разумнее всего мне показалось отправиться в киностудию, где я, по идее, наверняка встречу какие-нибудь дружелюбные лица. Сквер Великого единства кишел гражданскими японцами, которые тащили свои пожитки на тележках или на спине, и вся их толпа накатывала как прилив, волна за волной, в одну сторону — к железнодорожному вокзалу. Этим людям было бесполезно объяснять, что поездов уже не будет — по крайней мере, для них. Кто мне поверит? Иногда стараться выполнить невыполнимое лучше, чем не делать совсем ничего. Со стороны армейских казарм послышались яростные вопли автомобильных клаксонов. Толпа заволновалась, давая проход кортежу из армейских грузовиков и черных легковых машин, летевших в сторону вокзала. Нескольких человек чуть не сбили, и кортеж умчался, оставив нас чихать в клубах поднятой пыли. Какой-то старик грозил солдатам кулаком и кричал, что они позорят нацию. Лично я мог сказать то же самое задолго до столь позорного окончания нашей миссии в Китае.

Моя одежда, которую я не снимал еще с Шанхая, пропиталась потом и грязью. Я мечтал принять ванну. Киностудия, обычно полная гвалта, суеты, разряженных статистов, перебегающих из павильона в павильон, теперь казалась всеми покинутой. Двое нервного вида клерков пробежали по коридору, навьюченные сумками неведомо с чем. Я не встретил никого из тех, с кем был знаком, и уже собрался найти местечко, где можно было бы прилечь и отдохнуть, когда знакомый голос позвал меня по имени:

— Ну и дела! Да неужто сам Сато вернулся на отдых в старое гнездышко?

Амакасу — подтянутый, в своей обычной зеленой форме — держался явно по-дружески. Я редко видел, как он улыбается, и уж никак не ожидал, что он станет это делать в столь мрачное время. Все выглядело так, будто между нами ничего не произошло.

— Может, сходим на озеро, порыбачим? Ты как?

Он положил руку мне на спину и начал подталкивать к выходу. Я же был так поражен, что последовал его воле, покорный как дитя.