Йот Эр. Том 2

Когда я, пошатываясь, вышла из операционной, доктор уверенно взял меня под руку, направляясь к своей машине.

— А теперь, милая девочка, я отвезу вас поужинать. Мне пришлось выкачать из вас слишком много крови, и вам необходимо немедленно поесть.

Его властная рука и не терпящий возражения тон подействовали на меня, как на скакуна удар хлыста: я резко дернулась в сторону. В голове зазвенело, и на меня навалилось что-то огромное и темное.

Очнулась я на руках доктора Джеймса. Он нежно и уверенно держал меня, как нечто невесомое.

— Милая девочка, я вас, кажется, напугал? Успокойтесь. Я отвезу вас домой, но прежде должен вас накормить и убедиться, что вы в полном порядке.

Его голос был так убедителен и нежен, то, что он говорил, было бесспорно разумно, слабость застилала мне глаза туманом, на руках у него я себя чувствовала маленькой и защищенной, не хотелось ни думать, ни сопротивляться.

Когда его машина остановилась у входа в подвальчик, дождь, неизвестно откуда взявшийся, лил так, как льет только в мае. Пузыри на мостовой вздувались и лопались. Из развалин на шоссе текли целые реки воды, небо разрывали молнии, и гром напоминал еще не забытые залпы орудий.

В разрушенных домах и подвалах старой Варшавы в то лето, как грибы после дождя, расплодились «склепикажи». Это были мелкие хозяйчики, наживающиеся на чужом горе. Всюду они расчищали чудом уцелевшие комнаты и подвалы, превращая их в магазинчики, продуктовые лавочки, кафе и несметное количество ночных кабачков, где за солидную плату валютой или золотом можно было не только поесть и выпить…

На крутой, плохо освещенной лестнице, ведущей вниз, мы столкнулись с сильно подвыпившим человеком. Раскинув руки и перегородив все пространство, он, тупо ухмыляясь, смотрел, как я спускаюсь, и заплетающимся языком пел похабную песню. Рука привычно скользнула в карман за моим боевым другом. Но пьяница вдруг как-то странно замотал головой, замычал, опустил руки и вжался в стенку.

— Идите, не бойтесь, милая девочка. Он уже долго никого не обидит, — мягко пообещал надо мной добрый бас. Я удивленно оглянулась на доктора, спускавшегося за мной по лестнице.

— Мой папа был гипнотизером в цирке, — сказал он со странным выражением, то ли шутя, то ли серьезно.

Потом я не раз вспоминала этот вечер. Сколько ему было тогда лет? Тридцать пять? Сорок?

С точки зрения моих шестнадцати он казался мне почти стариком. Темные очки закрывали глаза. Красивый. Бесспорно талантливый хирург… Война только кончилась, и спросить, почему он даже во время операции не снял очки, а только попросил усилить свет, я не решалась. Главное, что он видит, думала я, а все остальное — ерунда. Сколько людей осталось без рук, без ног… И те, кто остался в живых, имели право не отвечать на такие вопросы.

Заведение, в которое мы попали, было похоже как брат-близнец на все ему подобные. Мы не раз, патрулируя ночной город, вытаскивали из них драчунов и громил. Небольшой, плохо освещенный зал. Стены «под шубу» с битыми кусочками зеркала. Вертящийся шар под потолком — тоже из мелких зеркальных осколков. Блики шара вспыхивают на стенах. Около десятка столиков на двоих. В глубине зала стойка, за ней стена, уставленная бутылками. Дым, худющий старик-скрипач, духота и запах кухни.

Столики все были заняты. Подоспевший к нам человек, совмещающий обязанности вышибалы и метрдотеля, подобострастно выслушал что-то сказанное ему доктором и исчез. Вместо него из почти невидимой двери в стене показался солидный седовласый официант в черном фраке с бабочкой. Поклонившись, он распахнул дверь, из которой только что появился, и боком-боком впереди нас повел по узкому, но ярко освещенному коридору, застеленному дорогой ковровой дорожкой. Это было что-то неожиданное. Моя слабость испарилась, и я сжалась, подобно пружине, как всегда в минуты опасности.

Свернув пару раз и спустившись по лестнице еще ниже, мы очутились в светлом, просторном холле. На затянутых светлым шелком стенах висели кашпо с искусственными цветами, с потолка сияла хрусталем люстра, по стенам стояли мягкие кресла, в которых мы с удовольствием расположились. Мой спутник был на редкость молчалив. Из дверей напротив лилась мягкая музыка. Через несколько минут нас пригласили в зал. Золотая лепнина потолка, расписанного сизо-розовыми амурами, переходила в дальнем конце зала, где находилась небольшая сцена, в замысловатые пальмы из папье-маше на которых висели грозди фруктов и восседали обезьяны. Назвать такое произведением искусства было трудно, но, видимо, хозяина и постоянных клиентов это удовлетворяло. Белоснежные скатерти, зеркала и вишневые бархатные занавески на несуществующих окнах завершали интерьер. Как и следовало приличному ресторану, правая сторона состояла из закрытых таким же бархатом «кабинетов», в один из которых нас привел очень важный метрдотель. В зале бесшумно скользили официанты, на маленькой сцене играл оркестр. После выстрелов, операции, потери крови это было почти раем.