Йот Эр. Том 2

Пану Зигмунту пришлось рассыпаться в извинениях и перевести разговор на другую тему:

— Скажите, Янина, а какая из моих песен больше всего запала вам в душу?

— Ах, они все такие чудесные! Но мне хотелось бы, чтобы вы спели мне ту, к которой у вас самого лежит душа, — ответила девочка.

— О, моя милая паненка, у меня есть такая песня! И я хочу посвятить ее вам! — с энтузиазмом воскликнул композитор. Подойдя к фортепиано, стоявшему на небольшой эстраде в кафе (в дневное время там еще не было музыкантов), он откинул крышку, взял несколько аккордов и начал:

Piękna pani, uśmiech serdeczny z dala ślę.
Piękna pani, może już nie pamiętasz mnie?[1]

Прилипчивый мотивчик и запоминающиеся строчки припева этой песенки, написанной весной 1939 года, успели стать популярными еще до войны. Потом грянуло нашествие швабов. Его постоянный соавтор, Шимон Каташек, попал в Варшавское гетто и был расстрелян в Павяке (известная тюрьма, оказавшаяся на территории гетто). А Зигмунт Карасиньский всю войну отсиживался как раз здесь, в Закопане. Сегодня же песенка снова отправилась в победное шествие по Польше, желающей забыть ужасы войны:

— Чи паменташ те ноц в Закопанем?

Czy pamiętasz tę noc w Zakopanem?
Księżyc świecił srebrzyście jak stal.
Po kobiercu ze śniegu usłanym
nasze sanie gdzieś nas niosły w dal.
Cicha noc, śnieżna noc w Zakopanem,
czy pamiętasz, jak szybko mijał czas?
Takie chwile są niezapomniane,
taka noc bywa tylko raz.[2]

«Интересно, скольким пенькным пани ты уже успел посвятить эту песню?» — с отстраненным любопытством подумала Нина. Все попытки пана Зигмунта напроситься сегодня на свидание она, продолжая смущаться и краснеть, все же отвергла. Но композитор уже, что называется, завелся. Так что в кружении собственной головы он был виноват ничуть не меньше, чем девчонка, которая его раздразнила. А кружение это достигло такого накала, что пан Зигмунт на ночь глядя попытался проникнуть в домик, где проживал предмет его страсти. Попытка это была своевременно пресечена охраной курорта — довольно бдительной, поскольку ловить ворон в Польше 1946 года было опасно для жизни.

На следующий день Карасиньский был близок к точке кипения. Глядя на него, Нина решила: «Третий день уже пошел — пора». Тут как раз подоспел вопрос Зигмунта, произнесенный голосом, преисполненным трагизма:

— Жестокая обольстительница, неужели вы не подарите мне хотя бы несколько минут наедине?

Девочка пожала плечами:

— Но, пан Карасиньский, как же это возможно? К вам идти мне не позволяют приличия. Пригласить вас к себе было бы тем более опрометчиво… Впрочем… — пан Зигмунт застыл в напряженном ожидании. — Впрочем… — повторила девочка, лукаво облизнув губы кончиком язычка, — почему бы нам не прогуляться после ужина вон по тому симпатичному соснячку? — и она указала кивком головы на отдаленный склон, где действительно зеленели невысокие горные сосенки.

— Но, милая, паненка, почему же в лес? — чуть не взвыл композитор, обманутый в своих сладких мечтах.

— Потому что я так хочу! — властно заявила прелестная паненка.

Перед таким доводом оставалось лишь покорно склониться. Тем более что лесок, хотя и не может поспорить с уютом номера, все же предоставляет кое-какие шансы для вольностей…

За ужином в кафе, сидя рядом с отцом (Янка кормила ребятишек в номере), Нина негромко спросила:

— Кому доложить о месте свидания?

— Никому не надо, — так же тихо ответил отец. — Вас ведут, так что выйдут на место сами.

Вечер был весьма романтическим. Звезды, рассыпавшиеся по ясному небу, серебристый серп луны, легкий морозец, чуть искрящийся в лунном свете снежок, поскрипывающий под ногами, черные тени деревьев на снегу… Но только лишь они с Зигмунтом успели углубиться в сосенки по едва протоптанной тропинке, как вся романтика тут же и окончилась. Спереди и сзади из-за деревьев выступило несколько фигур в штатской одежде:

— Спокойно! Кто такие? Предъявите документы!

Композитор, заметно нервничая, полез за документами. Достала свои из сумочки и девочка. Взглянув на них, тот, кто отдавал команды, коротко распорядился:

— Збых, проводи паненку до ее дома. А вам, — он повернулся к пану Карасиньскому, — придется пройти с нами для беседы.

Спустившись к городку, тот, кого назвали Збыхом, остановился:

— Все, дальше топай сама. Спасибо, твоя роль окончена. И больше к этому типу не подходи.

На следующий день композитор обнаружился на своем привычном месте в кафе. Вид он имел немного ошарашенный, однако на появление Нины, хотя и с некоторым запозданием, отреагировал робкой улыбкой.