ИРАКЛИИ АНДРОНИКОВ

которой он никогда до этого не читал и даже видеть не мог,– он, мельком

взглянув на страницы, бегло перелистав их, возвращал, говоря: "Проверь". И

какую бы страницу ему ни назвали, – произносил наизусть! Ну, если и ошибался

порою, то в мелочах. Не удивительно, что он любил викторины, нз которых

всегда выходил победителем.

– Напомни, пожалуйста, – говорил он с быстротой пулемета голосом

несколько хрипловатым и ломким, преувеличенно четко артикулируя,– напомни,

если тебе нетрудно, что напечатано внизу двести двенадцатой страницы второго

тома собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя и последнем издании

ОГИЗа?

– Ты что, смеешься, Иван Иванович? – отвечали ему.– Кто может с тобой

тягаться? Впрочем, сомнительно, чтобы ты сам знал наизусть страницы во всех

томах Гоголя. Двести двенадцатую во втором томе ты, может быть, помнишь. Но

уж в третьем томе двести двенадцатую тоже, наверно, не назовешь?!

– Прости меня! – выпалявал Иван Иванович. – Одну минуту... Как раз!..

Да–да!.. Вот точный текст: "Хвала вам, художник, виват, Андрей Петрович

(рецензент, как видимо, любил фами...

– Прости, Иван Иванович. А что такое "фами"?

– "Фами", – отвечал он небрежно, как будто это было в порядке вещей,–

"фами" – это первая половина слова "фамильярность". Только "льярность" идет

уже на двести тринадцатой!

Те, кто любит и знает искусство, помнят Соллер–тинского и будут помнить

его всегда – в уже не говорю о его друзьях, говорю о читателях! Без него

нельзя представить себе художественную жизнь Ленинграда 20–х – начала 40–х

годов и особенно филармонию, с которой он связал свое имя и свой талант и

где проработал пятнадцать лет. Начав с должности лектора, он стал

консультантом, потом заведовал репертуаром и, наконец, был назначен

художественным руководителем этого великолепного учреждения, которое в

высокой степени обязано Соллертинскому, ибо он воспитывал вкус публики ко

всему новому и прекрасному, направлял репертуар филармонии, самолично чуть

ли не две тысячи раз произнес вступительные слова перед концертами – в зале

филармонии и на предприятиях, куда выезжал вместе с оркестром.

Его слышали все, кто бывал в филармонии. Он был красноречив,

увлекателен, выступление его были доступны и производили огромное

впечатление своей остротою и новизной. Слышал его и я. И даже знаком был.

Но, верно, ни разу не произнес при нем ни одной фразы. Куда мне было

открывать рот! Это же был знаменитый И. И. Соллертинский. А я был никто!

Завидев его на улице, я задолго до сближения сдергивал кепку, раскланивалсв

еще издали, улыбался, откашливался – и мечтал поговорить и робел.

И вдруг здесь, в трамвае, я узнаю, что мы едем к общим знакомым, и

Соллертииский, человек необычайно доброжелательный, свободный в общении и

весьма экспансивный, завел беседу со мной, как со старым приятелем.

– Видите ли, дорогой друг,– быстро заговорил он, называя меня по

имени–отчеству, отчего я вовсе потерял разум,– я мало знаю вас лично, но у

нас много общих друзей, которые помогли мне воссоздать ваш синкретический

портрет. Сознаюсь: он производит довольно необычное впечатление. Первое, что

о вас говорят,– это, конечно, о вашей странной способности изображать ваших

добрых знакомых. Причем, говорят, вы понабрались такой храбрости и даже

наглости, что изображаете их чуть лн не им же в лицо, причем проявляете

чудеса находчивости. Так, недавно в одном доме вы изображали нашего

известного писателв, который, как водится, в этот момент отсутствовал. Все

смеялись, поскольку это было наблюдательно и крайне похоже, а речи, которые

вы вкладывали в уста отсутствующего, нн в коем случае не делали чести его

уму. И в этот момент открылась дверь, и неожиданно для всех он вошел

собственной своею персоной. И все растерялись... кроме вас! Вы же весьма

ловко присобачили какое–то медоточивое славословие к весьма резкому

сатирическому портрету, так, что ничего не подозревавший писатель от

удовольствия массировал ладонью область желудка, а все остальные удивлялись

и пожимали плечами, не в силах понять, как можно так быстро оценить

обстановку и так ловко к ней приспособиться. Это ваше весьма ценное

качество – способность импровизировать и находить общий язык с аудиторией –

мы обозначим литерой "А". Буквой "Бэ" отметим тот факт, что вы окончили

университет и, как говорится, у вас имеется некоторое образование; "Це" –

это то, что вы долгие годы посещаете филармонию и у вас много музыки на

слуху; и, наконец, "Дэ" – это то, что ваш язык подвешен, как балаболка! Все

это утверждает меня в мысли привлечь вас к нам в филармонию на работу, на

должность второго лектора, вернее, лектора–практиканта. Вы поймете сейчас,

почему. Как главный лектор я имею право держать помощника (ибо не могу же

один обслужить своим языком решительно все аудитории). И у меня в настоящее

время помощник есть – это молодой человек, который, как выяснилось, дурно