Ироническая трилогия

– В этой незабываемой скачке я обошла ее на корпус. С тех пор она колотит копытцем, едва заслышит мое контральто. Так и не сумела простить ту историческую победу.

Гвидон вздохнул.

– Ее можно понять.

– Зато теперь судьба за нее. Я – одинокая вдовица, а у нее супруг – олигарх. Или – кандидат в олигархи. Не знаю уж как, но она завалила какого-то взмыленного мустанга постиндустриальной эпохи. Вряд ли особенно преуспеет на подиуме мужских моделей, но имеет промышленное значение.

– По правде сказать, я обоим сочувствую, – великодушно сказал Гвидон.

– Меньше за них переживай, – непримиримо сказала вдова. Потом усмехнулась: – Визит к этой стерве для гуманиста небезопасен.

– Вы так думаете? – Гвидон потемнел.

– Зуб даю, – сказала вдова. И добавила: – Но дело есть дело.

– И вы бы простили мне грехопадение? – осведомился Гвидон с дрожью в голосе.

Вдова сказала:

– Не мыло – не смылишься.

Гвидон ушел, едва попрощавшись. Подчеркивая свое равнодушие, следует все же блюсти приличия. А если вспомнить, что ежевечерне его выпроваживают из дома? И постоянно – минута в минуту?! От злости Гвидон перешел на рысь.

Он позвонил Тамаре Максимовне. Дама сказала, что хочет встретиться, но попросила ее навестить из уважения к ее полу и пошатнувшемуся здоровью. Она добавила, что для нее раз навсегда исключены любые общественные места – всюду охотники за дичью. Сказала, что просит поторопиться – она в угнетенном состоянии.

Тамара Максимовна его встретила в строгом темно-зеленом платье, заманчиво ее облегавшем. Была улыбчива и радушна, но собранна и боеготова, точно начищенный клинок. Внешность не оставляла сомнений: над ней работают умные руки. Черты чуть мелковаты, но правильны. Кудри с эффектной рыжизной также вербовали поклонников. Она разговаривала негромко, держась лирического регистра, но голос ее порой вибрировал, густо-коричневые глаза обнаруживали дремавшее пламя. Несколько портили дело десны, которые на беду захватили слишком большую территорию. Они теснили верхние зубки.

Гвидон был принят в просторной комнате – ее назначение было неясно. Гостиная? Может быть, опочивальня? (Тахта занимала треть пространства.) Комнат в квартире было много, и каждая ждала восхищения, но эта уже не ждала, а требовала. Гвидон покосился на пол под ногами, выложенный пестрой мозаикой, на стены охряно-песочного цвета, на бирюзовые стекла окон – все это ему не понравилось. Кроме того, латунный цвет люстры, видимо, выбранной за ее тяжесть, действовал Гвидону на нервы. Дня бы он здесь не продержался. Казалось, что он в каких-то термах, его бы не очень-то удивило, если бы в комнате Тамары забили голубые фонтаны.

– Так вот вы какой, господин Коваленко? Можно мне к вам обращаться по имени? Вы еще так пленительно молоды. Значит, Гвидон. Тот самый Гвидон.

– Это пока не вполне доказано. Был во Флоренции, в дни дуэченто, некий Гвидо де Кавальканти. Совсем не исключено, что я ветвь от этого древа.

– Охотно верю, – проворковала Тамара Максимовна. – Тем лучше. Вы, конечно, догадываетесь, что я ознакомилась с вашим проспектом?

– Я допускаю эту возможность.

– Догадываетесь вы и о том, чту побудило просить вас о встрече?

– Теперь уже – да. Последний раздел. Он вызвал почему-то волнение.

– А это было легко предвидеть. В годы, предшествовавшие кончине, Гранд жил одиноко, стал нелюдимом. И, как теперь мне стало понятно, возненавидел весь белый свет. Я-то знала его другим – неотразимым и искрометным. Таким и мечтала его запомнить. К большому несчастью, его подчинила опасная мстительная особа, скверно влиявшая на него.

– Простите, я не могу в этом тоне вести разговор о директоре фонда.

– Не можете – не надо. Замнем. Но не случайно многие люди просыпаются после тревожного сна в ожидании несправедливой обиды, а также морального ущерба. Покойник умел попасть в больное, этого у него не отнимешь…

– У него уже достаточно отняли, – вставил Гвидон.

– Речь не о том. Я утверждаю – и передайте эти слова вашей начальнице, – что я любила его всем сердцем, хотя это было и нелегко. Нрав у него был деспотический – чуть что не по нем, он жал на гашетку. Но, видит бог, не я, а она, эта ползучая анаконда, свела его в раннюю могилу, настроив против всех на земле.

– Послушайте, вы опять за свое…

– Не буду. Сказала же вам – не буду. И ей еще хватает бесстыдства играть в безутешную вдову! Вы мне внушаете доверие, и я хочу с вами быть откровенной. Мы яростно, страстно любили друг друга. Забыть не могу, как мы слушали Баха, и он неотрывно смотрел на меня. Но я была юная, непосредственная. Он удивлялся моей внезапности. И даже называл непоседой. А как-то сказал: «Далеко пойдешь». – Улыбкой она дала понять, что Гранд не ошибся в своем предсказании. – Теперь-то мне ясно: он втайне страшился, что, как я пришла к нему, так и уйду. Вдруг. Не сказав ему ни слова. Мы оба были сложные люди. Это вам надо иметь в виду.

– Естественно, – согласился Гвидон. – Я ведь и сам в душе Раскольников. Сначала – топором по старушке, а после – низкий поклон Страданию.