Иронические юморески. Кванты смеха

Совершенно естественно, что древнегреческие художники не могли изображать своих богов и богинь: Зевса, Аполлона, Афродиту и пр. в том же виде, как и людей. По их представлениям, боги были красивы не обычной человеческой красотой, а красотой высшей, неземной, божественной, идеальной, то есть такой красотой, которую можно только вообразить себе, только представить. Термином «прекрасное» (то есть «очень красивое», «сверхкрасивое») и обозначалась эта превосходная степень красоты, божественное совершенство.

По учению древнегреческого философа Платона, истинно прекрасное, то есть совершенная красота, существует только в идее, в то время как реальное, земное – прекрасно не само в себе, а только относительно прекрасно, то есть поскольку напоминает о красоте небесной, божественной. Такая эстетическая теория находилась в полном соответствии с религиозным миропониманием древних, согласно которому реальный мир является лишь отражением, копией идей или первообразов всех предметов мира, первоначально от самой вечности существовавших в боге.

Однако проходили века, наука развивалась, постепенно освобождая умы от религиозных взглядов. Человек всё больше осознавал свою силу и независимость от сверхъестественного. Уже многое понимал он, не объясняя вмешательством богов. Теперь его взор всё чаще устремляется не на небо, а на землю, не на бога, а на самого себя. Художник всё чаще изображает уже не богов, а людей, уже не божеские, а свои собственные, человеческие дела. Если художник Древней Греции или Рима изображал людей в виде богов, то художник Возрождения всё чаще рисует богов в виде людей. Так, Рафаэль изображает Мадонну не по установленному, всем знакомому образцу, по которому писались иконы, а в виде обыкновенной женщины-матери, кормящей младенца. Искусство приближается к земле, к реальной человеческой жизни – всё больше становится реалистическим.

Художника интересует уже не божественная, небесная красота, а красота человеческая, красота земная, красота жизни. Но если говорить о человеческой красоте, о красоте жизни, то она проявляется в изобилии форм, блещет разнообразием, оригинальностью и далека от той условной, божественной красоты, которой на самом деле никто не видел и которую можно только умозрительно представить в виде раз навсегда узаконенного канонического образца.

Содержание искусства, таким образом, изменилось, стало новым. Вместо небесного, божественного оно стало изображать земное, человеческое. Но понимание искусства, его теория, в силу инерции остаётся покуда старым, так как новые теоретики обращаются сплошь да рядом уже не к самим произведениям искусства, чтоб узнать, что же они такое, а к уже существующей, созданной в прежние времена теории.

Однако выводы старой теории зачастую оказываются не в ладу с существующей практикой. Новые теоретики всё чаще замечают, что термин «прекрасное» не совсем верно определяет содержание искусства. Ведь искусство теперь уже изображает не только, может быть, даже не столько идеальную, божественную красоту, сколько простую, повседневную красоту, красоту обычной человеческой жизни. В связи с этим в термин «прекрасное» постепенно начинает вкладываться новое содержание. Прекрасное истолковывается теперь уже просто как красота, красота всякая, а не только её превосходная степень. В эстетической литературе наряду с термином «прекрасное», часто взамен его, как его синоним, употребляется термин «красота».

Такая замена термина или его значения не спасает, однако ж, от дальнейших недоразумений, поскольку теперь уже всё больше заметно, что искусство изображает не только всяческое прекрасное (прекрасное, лишённое своего божественного значения), но и такие явления, которые ни прекрасными, ни красивыми уже не могут быть названы.

Как же в таком случае быть с известной с незапамятных времён формулой: «Искусство изображает прекрасное»? К этой формуле все так привыкли, что никому уже не приходит в голову усомниться в её правдивости. «Искусство изображает прекрасное, – продолжают твердить эстетики, – а поскольку это так, то и трагическое, и комическое, и безобразное, как и всё остальное, что изображает искусство, – тоже, надо полагать, есть нечто прекрасное, либо, попадая в произведение искусства, они тем самым становятся прекрасным». Именно к такому парадоксальному выводу и приходит идеалистическая эстетика, рассматривающая трагическое и безобразное как видоизменение возвышенного, а само возвышенное наряду с комическим как видоизменение прекрасного. Получается, что и возвышенное, и комическое, и трагическое, и даже безобразное, изображённые в искусстве, перестают быть сами собой и превращаются каким-то путём в прекрасное или, во всяком случае, в явления одного с ним порядка.