Ирония фарта (сборник)

Анастасия не вмешивалась. Спустя некоторое время из комнаты начинали сначала неуверенно, а затем тверже и тверже звучать монотонные этюды из Баха или даже развеселые пьесы Якушенко. Натали всегда стремилась заглянуть немного вперед.

– Милая, по-моему, тебе рано пока это играть.

– Мне нравится, мама. Вот послушай, – и Натали, неуверенно перебирая пальцами, пыталась сыграть что-то интересное на ее взгляд.

Рудольф терпеть не мог моменты, когда Натали садилась за инструмент. Казалось, что вот-вот он сорвется, подбежит, оттолкнет девочку от пианино – и разобьет его вдребезги. С такой ненавистью он наблюдал за Натали, что она отворачивалась и старалась не смотреть на него совсем, а из комнаты выходила боком, тихо-тихо.

Однако Рудольф был сдержан только тогда, когда в доме были родители Натали. Стоило им отлучиться или уехать – и всякие черты спокойствия и взвешенности исчезали с лица Рудольфа. Он не любил оставаться с Натали.

– Снова ты, снова играть с тобой, снова, – Рудольф терял над собой контроль, особенно когда по телевизору не было ничего интересного.

Так и произошло в тот самый раз. Родители уехали, а Натали осталась с Рудольфом в доме. За окном было пасмурно и холодно, снег едва скрашивал пустынный пейзаж за окном – потерявшие листву деревья и еще совсем недавно зеленые полянки. Это было ее первое осознанное воспоминание о жизни, несправедливо страшное, но первое.

Мое первое воспоминание о жизни. Шла зима. Родители куда-то уехали, оставили меня с дядей Рудольфом. Я плохо помню, что произошло. С ним мне всегда было страшно. Даже не столько страшно, сколько просто не по себе. Я сидела в комнате, не помню, что в этот момент делала. Он вдруг вбежал в комнату и сказал что-то вроде: «Сейчас отомщу тебе». Он схватил меня и начал раздевать. Потом прислонил меня к стене – и я почувствовала страшную боль. Он был во мне. Он насиловал меня. Я дико кричала, плакала. Боль разливалась по телу. Я не чувствовала ног. «Кричи, сука, кричи», – говорил дядя Рудольф, кряхтел и тяжело дышал. Все продолжалось минут десять, может, пятнадцать. У меня все болело. Я лежала на кровати лицом вниз и плакала. «Никто тебя не услышит, сука, а ты получила свое, давно нарывалась». Дяде Рудольфу явно было смешно. Потом он ушел в другую комнату, и я осталась одна. Захотелось в туалет. Терпя боль, я сползла с кровати. Уже в туалете я поняла, что у меня кровь. Я испугалась и заплакала снова, как будто это чем-то могло помочь. Ближе к вечеру, незадолго до возвращения родителей, дядя подошел ко мне и сказал, чтобы я не смела ничего никому болтать, иначе он со мной разберется. Мама спрашивала у меня, почему я такая заплаканная, а я ничего не могла ответить, только снова начинала плакать.

Натали пару раз пыталась заговорить с мамой о том, что произошло, но всякий раз боялась, что дядя Рудольф расправится с ней, как и обещал. Постепенно она свыклась с тем, что мысли о том страшном дне будут с ней всегда. Видя дядю Рудольфа, приходившего к ним довольно часто, Натали пыталась спрятаться, уйти гулять, или же садилась за пианино и медленно выводила этюды, подолгу вслушиваясь в каждую ноту. Так она пыталась забыться, отвлечься от своих мыслей и от страха, который жил и рос вместе с ней.

Рудольф продолжал со злобой глядеть на Натали, а она словно не замечала его. Не по годам серьезная, она понимала, что самое лучшее для нее – все забыть. И со стороны могло показаться, что все именно так.

– Натали, о чем ты думаешь? – спросила ее как-то мама, увидев, как та играла на пианино и вдруг о чем-то задумалась.

– Я не знаю, как тебе это сказать.

– Ну, попробуй, скажи, попытайся объяснить.

– Знаешь, мам, я думаю о том, кем я хочу быть.

– А кем ты хочешь быть?

– Не знаю, поэтому и думаю.