Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии

Мы будем двигаться иным способом, который в изучении лакановского вклада пока еще не был представлен и который призван направить в сторону изучения обстоятельств, редкость освещения которых контрастирует с их очевидной неустранимостью. Более того, необходимо сразу предупредить, что в этих обстоятельствах функционировали все освещаемые в настоящем курсе мыслители и что это помещает их в особую ситуацию, где изучение их наследия может принести новое представление, остающееся недоступным для тех традиционных способов, которыми это наследие изучают в стандартных университетских курсах.

Подступиться к тому срезу, где это представление формируется, можно, указав на крайнюю чувствительность, проявляемую Лаканом к реакциям своей аудитории, включая как те, которые он получал напрямую, так и те, с которыми он сталкивался косвенным путями, включая также и те, о которых ему доносили, – без профессиональных сплетен в такой деликатной области, как психоанализ, дело никогда не обходится. Под «аудиторией» я имею в виду не только его семинарскую ауди торию, которая никогда однородно верной ему не была, но и аудиторию в широком смысле слова – тех, кого мы обозначаем термином «широкая публика».

Под чувствительностью к реакциям здесь подразумеваются вовсе не проявления честолюбивой уязвимости, которые могут обнаружиться в блестящем лекторе, рассчитывающем на успех в среде, где он высказывается. Напротив, речь идет о потребности исследователя наблюдать, что именно его «благодарная публика» делает с сообщаемым ей знанием. Вслед за Фрейдом, впервые заметившим насколько происходящее здесь может быть симптоматично, Лакан чутко улавливает исходящие с разных сторон отклики на собственное учение, обнаруживая, что аудитория не просто склонна воспринимать сказанное определенным способом, но и сама то и дело именно в ходе попыток усвоения становится для сказанного его собственной опережающей иллюстрацией, тем самым организуя разнообразные недоразумения там, где она обещала оказаться самым авангардным и подготовленным эшелоном слушателей. Эти недоразумения были настолько симптоматичны, что практически все наиболее принципиальное из сформулированного Лаканом было предъявлено им самим в опоре на материал, поставляемый особенностями обращения публики со знанием, которое ей самой казалось предложенным Лаканом в уже готовом, законченном виде. На деле, рассматривая исходящую из этой области реакцию, Лакан заново предпринимал новые концептуальные вмешательства, о которых сегодня ошибочно сообщают точно таким же образом, как если бы речь шла о сугубо имманентном развитии учения, продиктованном его «внутренней логикой». Так, упоминая о предпринятом Лаканом пересмотре понятий «большого Другого» или «Реального», практически никогда не сообщают, что причиной этого пересмотра стала поразительная готовность тогдашнего (равно как и нынешнего) интеллектуала усвоить первоначальные версии этих понятий и начать ими пользоваться настолько восторженно и неуемно, что это вызвало у самого Лакана тревогу и заставило его сменить первоначальную теоретическую дислокацию.

Другими словами, то, на что наше освещение будет нацелено, представляет собой попытку остановить воспроизводство лишенных контекста и цели общих пересказов, которым постоянно подвергается лакановское учение, как будто бы специально для этой цели интеллектуалами облюбованное, – невозможно зайти в тематический паблик, чтобы там не красовалась тщательно оформленная цитата из «Семинаров», почти всегда на поверку понимаемая превратно. Вместо этого необходимо возвести все вытекающее из этого учения на тот уровень, на который сам Лакан прежде всего позаботился его поместить, – в место, где его производство исходит из той же проблематической точки, к которой само это учение силится подойти и которая постоянно смещается под действием как тех сил, что вызвали лакановское высказывание к жизни, так и тех, что были самим этим высказыванием в созданную им ситуацию привнесены. Точно такую же сверхдетерминирующую операцию в дальнейшем мы будем проделывать со всеми появляющимися в нашем курсе фигурами, настаивая на том, что подобный сдвиг в освоении их теоретических вкладов является минимальной необходимостью для их понимания, начиная по меньшей мере с Кьеркегора и Ницше как фигур, уже в полной мере ощущающих давление встречного движения публики, но при этом все еще осмысляющих его в терминах метафизического противопоставления мыслителя и толпы и потому не отдающих себе отчета, что речь идет о воспроизводстве посредством их собственного высказывания той же самой коллизии, на осмысление которой они нацеливались.