Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии

К вопросу образовательного вклада мы здесь приближаемся напрямую, поскольку речь идет о возрасте, в котором возможности первичной детской сексуальности уже исчерпаны, но при этом еще не приобретено то, соответствующее условно зрелой сексуальности, что могло бы субъекта с их утратой примирить. Притом латентной эту стадию делает не то, что возмещение утраченного отсрочивается на неопределенное время, а то, что субъект лишен самой возможности горевать на этот счет. В этот период он, напротив, устремляется к вещам, с одной стороны, жестко заданным образовательными планами, а с другой – совершенно рандомным и обязанным культурно-педагогической моде: так, именно в этот период возникают страстные и сменяющие друг друга увлечения различными отраслями знания. Новоиспеченный отрок начинает интересоваться звездами, динозаврами, роботами, разведением мелких животных, собирая всю имеющуюся на этот счет информацию. Известно, что для родителей это настоящая отдушина – нет существа более легкого в управлении и покладистого, чем ребенок в этой стадии взросления. Для нас же интересно то, что в этот момент в субъекте совершенно угасает связка тревоги и истины, и это делает данную стадию сугубо изолированной от будущей, рано или поздно настигающей субъекта необходимости добиваться своей деятельностью признания и сопряженного с ним положения в обществе. Разрыв здесь налицо: хотя и принято считать, что ребенок в своих увлечениях, пусть даже косвенно, подготавливается к будущей образовательной деятельности на профессиональной ниве, приобретаемое им знание оказывается холостым не потому, что оно ему никогда, скорее всего, не пригодится, а по той причине, что оно лишено с инстанцией Воображаемого всякой связи.

Этот момент как раз и позволяет нам определение лакановского регистра Воображаемого уточнить, чтобы не путать его с дежурной работой воображения, поскольку нет сомнений, что для своих школьных увлечений субъекту требуется непрестанное усилие воображения в общепсихическом смысле этого слова. Но при этом ничего в этом неуемном познании не подготавливает его к той иллюзии могущества (puissance), на которое при помощи знания субъект пытается претендовать впоследствии, соблазненный мощью некоторого «общезначимого знания». Другими словами, субъект в латентной стадии не является философом.

В то же время в этот период он исподволь подготавливается к убежденности совсем другого типа, которое для университета чрезвычайно характерно, а именно убежденности в том, что знание может быть призвано восполнить нехватку, что оно, другими словами, должно исцелять общественную немощь, препятствующую движению субъекта к своему удовлетворению. Знание в этом смысле выступает средством спасения, и Лакана буквально интересует вопрос, как могло возникнуть подобное обращение со знанием и почему оно выступает таким образом в роли затычки, соски-пустышки.

В этом отношении Лакану удается шагнуть дальше, нежели социально-критическим теориям, так или иначе носящим мягкий конспирологический характер. Эти теории, ставшие сегодня общераспространенными, сообщают нам, что движение знания всегда регулируется правящим классом, что оно идеологично и что существует определенная политика воспитания субъекта не только на уровне знания как факта интеллектуального, но и на уровне регуляций потребностей и обязанностей тела – это называется биополитикой.

Лакан с самого начала ставит вопрос в более проницательной форме: вся наблюдаемая нами сегодня регулировка знания до мельчайших подробностей возникнет не раньше, чем у знания появится не просто хозяин – неважно, субъект или класс, – не просто тот, кто наложит на него лапу, а тот, кто им соблазнен изначально.

Это позволяет придать верный поворот тем размышлениям, которые в окололакановской среде адресуются т. н. фигуре якобы знающего. Не секрет, что именно здесь часто происходит сближение психоанализа с типичной марксистской озабоченностью, вследствие чего предполагается, что психоаналитика должно волновать то, что волнует политического критика слева – например, господство современных информационных технологий, оказывающих на субъекта влияние, или неравномерное распределение доступа к культурным данностям. Разумеется, аналитик к этим вопросам не глух, но он априори не может смотреть на связанные с ним вещи как левак – прежде всего потому, что подобная критика предполагает фигуру, облеченную знанием как высшим достоинством. Именно так, в том числе в психоаналитических кругах, недостаточно уловивших мысль Лакана, на нее зачастую и смотрят, заранее выражая неодобрение по поводу ее высокомерия.

Другими словами, в этой трактовке субъект якобы знающий оказывается пленен не знанием как таковым, а занимаемым им самим положением знающего, а это вовсе не одно и то же. Напротив, лакановский анализ делает акцент на совершенно ином: то, что в субъекте якобы знающем важно – это то, что знанием он может быть совращен, что в определенный момент он собрался с ним согрешить и с большой степенью вероятности осуществил свое желание.