Исчезновение

  Я подумал о Жане Поле Родиере, о том, как его избили в переулке Пи: «Рудольф Туберт пошлет своих людей в Монреаль?»

  - Он сказал, что даст вам денег? - спросил я, надеясь, что он отказал ей, и она останется во Френчтауне.

  - Дело даже не в деньгах, - ответила она и затем сжала губы. На ее лбу выступили маленькие морщинки.

  И тут до меня дошло, невидимая кровь хлынула из несуществующей раны, и на момент вспыхнула агонизирующая боль.

  - Это был он? - мой голос звучал где-то вдалеке, будто говорил кто-то еще. - Тот, кто… - я не мог произнести слово.

  - Да, Пол. Он был тот, от кого у меня были неприятности, - вдруг зазвучало застенчиво, «неприятности» вместо «беременность» - тонко и почти чопорно у нее на губах. - Ребенок был от него.

  Острая боль ворвалась в мое сердце: «Она с ним спала, носила его плоть и кровь в своем теле. Она дарила ему свою нежность, поцелуи…» - мысли барабанили у меня в голове.

  - Немногие об этом знают это, Пол. Твой дед убил бы его, если бы узнал, и твой отец. Они думают, что это был какой-нибудь проходимец, не задержавшийся во Френчтауне. И это заставило их думать обо мне не лучшим образом, но… - и она пожала плечами, которые поднялись и опустились на ее вздохе.

  - Рудольф Туберт даст вам денег? - спросил я.

  - Думаю, что даст, он любит, когда люди пляшут под его дудочку, что он и сделал в первый раз. Он заплатил мне, чтобы я уехала, а затем заставил меня ждать. Он высказал сомнения, ребенок был от него…

  Она снова читала все, что было написано у меня на лбу.

  - Да, Пол, ребенок был его, и он это знал. Мне до сих пор кажется, что нас с ним были замечательные дни, что не значит, что я спала с кем попало. Он сказал, что если на сей раз он чем-нибудь мне поможет, то это будет уже не от его сердца.

  - Не думаю, что у него есть сердце, - сказал я, снова погрузившись  в тоску. - Когда вы видели его сегодня, он… он… - но я не смог заставить себя завершить вопрос.

  Она закачала головой:

  - Нет, - вскрикнула она решительно. - Да, он хотел. Он … трогал меня. Но я оттолкнула его руку…

  Кровь побежала по моим венам, от ее дышащих улицей слов: «Трогал меня» - и эти слова снова воспламенили мою страсть, и, несмотря на всю свою ненависть к Рудольфу Туберту и ко всему ужасу оттого, что он причинил моей тете Розане, и что он пытался сделать лишь час или другой тому назад - несмотря на все это, я почувствовал, как мое тело разогрелось снова, и я застрял между удовольствием и агонией, между грехом и желанием.

  Моя рука была в ее ладонях все это время, и она то сжимала ее, то гладила, переплела свои пальцы с моими, пока мы говорили. И теперь она придавила мою руку к своей белой блузке, к груди, и мои пальцы приняли форму чаши, накрывающей ее грудь. И они сами инстинктивно начали сжиматься и разжиматься, лаская ее грудь, будто они были рождены для этого, будто я сам был рожден для такого момента, к чему готовили меня все мои дни и ночи. Я был заворожен мягкостью и твердостью ее груди, тем, что это было в одно и то же время. И во мне все начало вопить, и вместе с тем наполнять мою руку невозможным великолепием. Никогда прежде моя рука не держала грудь, будь то грудь женщины или девушки, кроме как в моих горячих ночных грезах. Содержание моей ладони было нежным, легким и тяжелым одновременно, как я ласкал шелковистую массу ее блузки.

  Подняв взгляд на ее глаза, я увидел в них ужасную печаль.

  - Тебе это нравится? - спросила она, еще сильнее прижимая мою ладонь к своей груди.

  И я понял, что я был не лучше Рудольфа Туберта и всех остальных в ее жизни, кто хотел лишь ее тела, ее плоти, а не ее саму. Их не волновало, кем она была, что ей нужно, ее желания, ее амбиции. Я ни разу не спросил о ее надеждах, мечтах, и даже до недавнего момента не знал, почему она оставила Френчтаун. Все же, я любил ее… любовь… а знал ли я, что такое любовь? Нет, Рудольф Туберт не любил ее. Мы хотели от нее одного и того же. К моему позору, мое тело стало мягким, и все желание оставило меня.

  Я убрал руку, которая вдруг перестала принадлежать моему телу и задрожала, будто кленовый лист, оторванный от ветки, и висящий в воздухе, пока ветер несет его неизвестно куда.

  - Мне жаль, - пролепетал я, желая ее даже после того, как я отверг прикосновение к ней, ласку.

  Фабричный гудок своим надрывным воем оповестил о пяти часах по полудню. Конец рабочего дня. К нему подключились другие гудки, некоторые из них можно было назвать свистками - они всегда начинались почти одновременно, с интервалом в несколько секунд. Вот подключился низкий, глубокий бас «Фабрики Расчесок Монумента» и пронзительный тон «Швейной Компании «Ватчесум», и короткий свист, напоминающий чье-нибудь удивление, «Королевской Пуговичной Компании». В жарком летнем воздухе повисла невообразимая резкая, лишенная мелодии, гармония, напоминающая смесь выкриков рабочих всех лет и возрастов, уставших от боли долгих часов у станков и печей, от жгучих мозолей, расстройств и потерь. Заводские гудки были звуками Френчтауна, и иногда я их слышал во сне.

  Я посмотрел на тетю и спросил: