Исчезновение. Дочь времени. Поющие пески

– Да. Будь эта история правдой, Тиррела открыто судили бы за убийство мальчиков и казнили бы еще в тысяча четыреста восемьдесят пятом году, защитить его было некому. – Грант потянулся за сигаретами. – А нам известно, что Генрих казнил Тиррела лишь в тысяча пятьсот втором году и возвестил через своих летописцев, будто Тиррел признался, что двадцатью годами раньше умертвил принцев.

– Совершенно верно.

– И он никак не объяснил, почему Тиррела не судили за это зверское деяние в свое время.

– Да, вы правы. Генрих крался бочком, как краб. Он никогда не шел к цели прямо, даже к убийству. Генриху требовалось представить его чем-то иным. Он годами ждал любого мало-мальски законного оправдания, чтобы закамуфлировать убийство. Знаете ли вы, чтó Генрих сделал в первую очередь, став королем?

– Нет.

– Казнил тех, кто при Босворте сражался за Ричарда, обвинив их в измене. И знаете, как он умудрился обосновать это юридически? Объявив задним числом дату своего вступления на престол – за день до битвы! Человек, который мог придумать такое, способен на все. Но он недолго торжествовал, – прибавил Кэррэдайн с саркастической усмешкой и взял сигарету, предложенную Грантом. – Отнюдь. Англичане, благослови их Бог, помешали ему.

– Каким образом?

– Вежливо, типично по-английски, преподнесли ему акт парламента. В нем говорилось, что за верную службу законному суверену, каковым Ричард оставался до самой смерти, никого нельзя ни обвинить в измене, ни заключить под стражу. Тот же акт не позволял конфисковывать их имущество. Генрих был вынужден подчиниться. Чисто английская безжалостная вежливость. Никаких тебе уличных демонстраций или швыряния камней из-за того, что им не по душе пришелся его обман. Просто вежливый убедительный парламентский акт, который Генрих был вынужден проглотить. Бьюсь об заклад, он кипел от ярости… Что ж, мне пора. Приятно видеть, что вы уже сидите, наблюдаете. Думаю, скоро можно будет отправиться в Гринвич. А что там?

– Кое-какая прекрасная архитектура, отрезок мутной реки.

– И все?

– Несколько хороших пабов.

– Все, собираемся в Гринвич.

Когда Кэррэдайн ушел, Грант улегся под одеяло и принялся курить одну сигарету за другой, размышляя о наследниках Йорков, которые процветали при Ричарде III и нашли свой конец при Генрихе VII.

Кое-кто из рода Йорков, возможно, «сам напросился». Отчет американца, в конце концов, был кратким изложением – без важных оговорок, без внимания к полутонам. Но все же… Удивительное совпадение: все, кто стоял между троном и Тюдорами, исчезали – весьма кстати для последних.

На книгу, которую принес Кэррэдайн, Грант поначалу взглянул без особого энтузиазма. Называлась она «Жизнь и царствование Ричарда III» и принадлежала перу некоего Джеймса Гэйрднера. Кэррэдайн уверял, что Грант найдет сей труд весьма стоящим. «Просто писк», – заверил он.

Поскольку любые сведения о Ричарде казались Гранту любопытными, он принялся листать книгу. Вскоре он понял, что означало брентовское «просто писк». Доктор Гэйрднер упорно верил в то, что Ричард убийца, но поскольку был честным ученым и, вероятно, считал себя беспристрастным, то не мог замалчивать факты. Правда, чтобы приспособить их к своей теории, Гэйрднеру пришлось изрядно повертеться. Такой акробатики Гранту давно не доводилось наблюдать.

Доктор Гэйрднер, не боясь обвинения в непоследовательности, признавал за Ричардом мудрость, отвагу, ум, обаяние, а также популярность и доверие, которыми он пользовался даже у поверженных им врагов; тут же, не переводя дыхания, автор сообщал, что Ричард распустил гнусные сплетни о собственной матери и умертвил двух беззащитных детей. Такова традиция, твердил достойный ученый муж и торжественно подписывался под этим. Ничего дурного и злобного в характере Ричарда, согласно Гэйрднеру, не было, и все же он расправился с невинными детьми… Даже враги доверяли его справедливости, полагались на его милосердие, однако он убил собственных племянников… Его честность была вне сомнений – и все же он убил ради собственной выгоды…

В качестве акробата доктор Гэйрднер был просто чудом, человеком без костей. Грант дивился, какой частью мозга думают историки, делая тот или иной вывод, абсолютно вопреки логике простых смертных. Нигде на страницах художественной или документальной литературы и, конечно, никогда в жизни он не встречал людей, хотя бы отдаленно напоминавших Ричарда в изображении Гэйрднера или Елизавету Вудвилл в изображении Олифанта.

Возможно, было что-то в теории Лоры о том, что человеческой натуре трудно отказаться от укоренившихся убеждений. Что есть какой-то смутный внутренний протест и негодование по поводу покушения на общепринятый факт. И доктор Гэйрднер, как испуганный ребенок, из всех сил держался за руку, которая тащила его в сторону неизбежного.