Исчезновение. Дочь времени. Поющие пески

– И не надейся на такое сумасбродство. Несколько диких ромашек время от времени, когда буду проходить мимо, вот и все, что ты будешь получать от меня. Иди возьми свой шарф, он тебе понадобится.

– Шарф! В марте!

– Еще холодно. Возьми шарф. Он поможет тебе избежать упадка сил.

– Очень ты беспокоишься о моем упадке сил; ты и твои ромашки. Гранты всегда были скаредами. Несчастные жмоты. Я очень рад, что я Рэнкин, и я очень рад, что мне не надо носить этот ужасный красный тартан…

Зеленый рваный килт Пэта был цвета рода Макинтайр, который лучше шел к его рыжим волосам, чем алый цвет Грантов. Этот тартан когда-то соткала мать Томми, и она, как настоящая Макинтайр, была рада видеть своего внука, как она говорила, в цивилизованном платье.

Пэт протопал к машине, забрался на заднее сиденье и сидел там, еле сдерживая клокочущий гнев, а презренный шарф, смятый в бесформенный комок, был запихнут в самый дальний угол сиденья.

– Язычникам не надо ходить в церковь, – заявил Пэт, когда они покатились по посыпанной песком дорожке к воротам и мелкие камешки полетели у них из-под колес.

– А кто здесь язычник? – спросила мать, внимание которой было сосредоточено на дороге.

– Я. Я магометанин.

– Тем более тебе необходимо ходить в христианскую церковь и принять крещение. Открой ворота, Пэт.

– Я не хочу принимать крещение. Мне и так хорошо.

Он подержал ворота, пока они проехали, и потом снова закрыл их.

– Я не признаю Библию, – объявил он, залезая обратно в машину.

– Тогда ты не можешь быть настоящим магометанином.

– С чего это?

– У них тоже есть своя Библия.

– Спорю, у них нет Давида!

– Тебе не нравится Давид?

– Несчастный размазня, плясал и пел, как девчонка! В Ветхом Завете нет ни одной души, с кем бы я пошел на овечий рынок!

Пэт сидел на середине заднего сиденья выпрямившись, слишком переполненный мятежным духом, чтобы быть в состоянии расслабиться, с отсутствующим видом широко открытыми глазами уставившись вперед, на дорогу, весь во власти еще не прошедшего гнева. А ведь он мог бы забиться в угол и всхлипывать, подумалось Гранту. Он был рад, что его маленький кузен являл собой мощное бушующее пламя негодования, а не был свернувшимся в клубок комочком, исполненным жалости к самому себе.

Оскорбленный язычник вылез у церкви, по-прежнему прямой и несгибаемый, и, не оглянувшись, направился к группе детей, собравшихся у боковой двери.

– Теперь, когда он там, он будет вести себя как следует? – спросил Грант, когда Лора снова тронулась с места.

– О да. Знаешь, в действительности ему там нравится. И конечно, там Дуглас – его Ионатан. День, когда Пэт хоть словом не перемолвится с Дугги, – потерянный день. Он вовсе не надеялся, что я разрешу ему ехать вместо школы в Скоон. Это просто была попытка.

– Весьма эффектная попытка.

– Да. В Пэте есть много актерского.

Мысли о Пэте вертелись в голове Гранта еще целых две мили. А потом внезапно оставленное ими свободное место заполнило осознание того, что он в машине. Что он заперт в машине. И в одно мгновение он перестал быть взрослым человеком, терпеливо и с улыбкой наблюдающим неразумные выходки ребенка, и превратился в ребенка, который, захлебываясь от ужаса, видит, как на него надвигаются злые великаны.

Грант полностью опустил стекло со своей стороны.

– Скажи, если почувствуешь, что слишком сильно дует, – проговорил он.

– Ты слишком долго пробыл в Лондоне, – ответила Лора.

– Как это?

– Только люди, живущие в городе, тянутся к свежему воздуху. Деревенские жители любят, чтобы иногда хорошенький выхлоп сменил всегдашний чистый воздух.

– Я закрою, если хочешь, – произнес он, хотя слова с трудом сходили с его одеревеневшего языка.

– Нет, нет, что ты, не надо, – запротестовала Лора и стала рассказывать о машине, которую они собирались купить.

Итак, старая битва началась. Старые доводы, старые трюки, старые попытки подольститься. Обрати внимание, окна открыты, вспомни, это просто машина, которую можно остановить в любой момент, подумай о чем-нибудь совершенно далеком от того, что происходит сейчас, убеждай себя, что тебе повезло, что ты вообще жив. Однако прилив панического страха, мерзко угрожая, медленно накатывал. Черный дурной прилив, пенистый и отвратительный. Вот он добрался до груди, сжал ее и держит так, что почти невозможно дышать. Вот он уже у горла, охватил гортань, сдавил затылок. Через минуту это вырвется у него изо рта.

– Лалла, стоп!

– Остановиться? – спросила она удивленно.

– Да.

Она затормозила, и он выбрался из машины. Ноги его дрожали, он повис на сложенной из камней ограде, жадно глотая открытым ртом чистый воздух.

– Тебе плохо, Алан? – спросила Лора озабоченно.

– Нет, просто я хотел выйти из машины.

– О, – сказала она с облегчением. – И только!

– Это называется «только»?

– Ну да – клаустрофобия. Я испугалась, что ты заболел.

– А ты не считаешь это болезнью? – с горечью спросил Грант.