Исчезновения

Когда добираюсь домой, солнце уже встает. Финеас зовет меня на крыльцо. Я вываливаю содержимое сумки на стол, и он просматривает его, улыбается, обнажив зубы, которые становятся все серее.

– Хорошо, – заявляет он, перебирая добычу.

Тогда на меня накатывает поток чистой эйфории. Я смог! Выполнил свою первую работу.

Финеас наблюдает с ноткой веселья во взгляде.

– Гордишься собой?

– Ну да, у меня хорошо получилось.

Финеас раскуривает сигару.

– Ты справился. Это у нас в крови.

Его следующие слова выходят вместе с дымом.

– Я скучаю по этому ощущению. Оно словно идет из твоей кожи. Если бы я мог поместить его в бутылку. – Он стряхивает пепел с кончика сигары.

Тогда у меня появляется проблеск идеи. Но она пока еще расплывчата.

Варианты. В бутылке. Эйфория.

Потом Финеас заходится кашлем, таким сильным, что ему приходится потушить сигару. Когда он кашляет в руку, звук безошибочно влажный. Он смотрит вниз: пытается спрятать.

Но он недостаточно быстр. При виде ржавого пятна, оставшегося на его ладони, мне все понятно, и огонек моей идеи слабеет и потухает.

Глава 17

Я переворачиваю свою комнату вверх дном. Пробегаю пальцами по всем поверхностям и углам в ящиках стола, перетряхиваю простыни, проверяю стоки. Подумываю попросить запрещенное использование Внутреннего взора, чтобы проверить свою память, но мне он не нужен. Я отчетливо вижу, как открываю замочек цепочки и сворачиваю ее, как всегда, потом кладу ожерелье на ночной столик, чтобы оно не обмоталось вокруг шеи, пока сплю.

Даже когда снимаю наволочки с подушек в последний раз, знаю, что маминого ожерелья там нет.

Холодок пробегает вниз по позвоночнику, словно пальцы по клавиатуре пианино.

Кто-то вошел в комнату и забрал его, пока я спала.

Надеваю помятое шерстяное платье, которое оставила валяться на полу, и резко открываю дверь.

Майлз. Конечно, это должен быть Майлз.

Направляюсь в сад позади дома, где брат пропадал прошлую неделю, играя с моделью самолета, построенной вместе с доктором Клиффтоном. Но сейчас он стоит рядом с западной каменной стеной сада, самолет лежит перевернутый в траве, и одно крыло у него изогнуто, как сломанная рука. Он держит что-то в ладошке, и серебряная нить надежды пробегает по моим венам.

Но, когда он поворачивается, я вижу только остатки лепестков цветка. Он срывает нежные гроздья розовых и белых цветов хелоне и отделяет головки от стеблей. Это любимые цветы миссис Клиффтон.

– Майлз. – Мое сердце гремит в груди. Я даже не буду сильно злиться на него, если он взял ожерелье. Хотя оно у меня было только несколько недель, я так привыкла ощущать его на коже, что чувствую себя странно неуютно без него. Пока иду к Майлзу, моя голова начинает болеть.

– Что? – Он прячет лепестки за спиной. Остальные улики разбросаны как рваные лоскутки по саду Клиффтонов.

– Ты взял мое ожерелье, – спрашиваю, – то, с маминым кольцом?

– Нет, – говорит он, но избегает смотреть мне в глаза.

– Майлз, не лги, – говорю резко и делаю еще шаг по направлению к нему.

– Наверное, оно где-то в твоей комнате. – Он прищуривается и смотрит на лепестки у своих ног. – Может быть, – ухмыляется он, – оно с твоим дротиком, ленточкой и всеми твоими любовными стишками о Диксоне Фейервезере.

Я хватаю его за плечи и трясу так сильно, что зубы у него стучат, и понимаю, что касаюсь его впервые за много лет.

– Не смешно, – шиплю я. – Перестань выделываться хоть на одну минуту и скажи правду.

Он смотрит на меня так, будто я его ударила.

– Нет, – произносит он тихо, – я не знаю, где оно.

Я отпускаю его маленькие плечи, и он сразу же убегает. Наблюдаю за его хохолком, пока он не добегает до кур и они не разлетаются, кудахча, в разные стороны. Когда закрываю глаза, то почти вижу мамино недовольное выражение лица: она бы пошла за ним, а я бы отправилась в комнату и добавила еще одну борозду на полу.

Слезы жгут глаза. Между мной и Майлзом все останется по-прежнему, что бы ни изменилось вокруг нас.