Исчезнувшее свидетельство

– И тем поставил графа в весьма неловкое положение… – Окладин вынул из письменного стола папку с бумагами, бегло перелистал их и, найдя нужную страницу, зачитал: «На вопросы ваши сделал я ответы, считая оные от вас сделанными из единого любопытства, а потому прошу оставить ответы между нами, и чтобы не случилось с ответами того же, что сделано с биографиею, чего без согласия делать не следовало…»

– Очень вежливый тон, – хмуро заметил краевед. – Если бы на месте графа оказался менее воспитанный человек, Калайдовичу не поздоровилось бы.

– Здесь граф еще смог сдержаться, – согласился Окладин. – А вот в письме Бантышу-Каменскому он высказал все свое возмущение поступком Калайдовича, даже злодеем его обозвал… – Историк вынул из папки следующую страницу: – «С прошедшею почтою получил я журнал “Вестник Европы”, в коем, к крайнему удивлению, нашел записку Биографии моей напечатанную, чего я в журнале никак видеть не надеялся, ибо в оной есть такие обстоятельства, кои, кроме меня, никому не известны; а потому и ясно, что оная мною сочинена, которую читав не знающий меня коротко или кто из неблагонамеренных легко почтет меня лжецом или хвастуном, что крайне неприятно, ибо в доказательство тому осталися только те люди, кои у меня многое видали, а чтобы всякому неблагонамеренному было чем рот запереть, того способа я злодеем лишен: вот что для меня весьма неприятно…»

Интонация, с которой Окладин прочитал этот отрывок, и сам текст письма настораживали – уж больно настойчиво граф открещивался от им же самим сообщенных в автобиографии фактов.

Но еще больше меня поразила сама папка с документами, касающимися истории «Слова о полку Игореве». Выходит, Окладин уже давно готовился к разговору на эту тему?! А если так, логично напрашивалось, что именно он и задумал начавшееся расследование, а я, сам не зная того, просто сыграл отведенную мне роль его инициатора!

Я уже намеревался прямо выложить это историку, но спохватился: а вдруг все мои подозрения необоснованны? Ведь могло случиться, что Окладин давно занимался историей «Слова», в результате чего и появилась эта папка с бумагами. Не обижу ли я его, высказав свои подозрения?

– Что же так возмутило Мусина-Пушкина в собственной биографии? – спросил я историка, временно решив оставить свои подозрения при себе.

Он вынул из папки и зачитал еще одну страницу:

– «Нечаянно узнал он, что привезено на рынок в книжную лавку на нескольких телегах премножество старинных книг и бумаг, принадлежавших комиссару Крекшину, которых великая куча лежит в лавке у книгопродавца, и что в числе их есть такие, коих прочесть не можно. А как ему было известно, что Крекшин при государе Петре Великом имел многие поручения, писал российскую историю и журнал государя, а по кончине его для продолжения и окончания оного поручено ему было разобрать кабинет дел и бумаг государевых, который хранился в Петербургской крепости, то, не медля, того же часа поехал в лавку, и не допуская до разбору ни книг, ни бумаг, без остатку все купил, – и не вышел из лавки, доколе всего, при себе положа на телеги, не отправил в свой дом…»

Окладин поднял глаза, объяснил:

– Это отрывок из той самой биографии Мусина-Пушкина, публикацией которой граф был возмущен. Далее с его слов Калайдович перечислил самые ценные приобретения у Крекшина, в том числе назвал и Лаврентьевскую летопись.

– Ну и что из этого? – удивился я многозначительности, с которой Окладин привел этот факт. – Ведь Калайдович здесь ни в чем не обвиняет Мусина-Пушкина.

– Дело в том, что сиятельный граф, как говорится, допустил промашку. Он решил как бы «списать» на Крекшина ряд своих незаконных приобретений, но не учел того, что биография будет опубликована и с ней ознакомится тот самый книгопродавец Сопиков, у которого он скупил бумаги. Получив журнал с биографией Мусина-Пушкина, Сопиков написал Калайдовичу письмо. – Окладин бросил на мрачного краеведа иронический взгляд и опять склонился над папкой:

«…в биографии Алексея Ивановича Пушкина несправедливо сказано, что будто с журналом Петра Великого, собранным господином Крекшиным, купленным на рынке у книгопродавца, нашел он Лаврентьевский список Несторовой летописи и многие другие важные древние летописи и книги. Книгопродавец, у коего он купил эту кучу за триста рублей, был я. Сия куча была привезена ко мне не на многих телегах, а на одних обыкновенных роспусках, и содержала в себе тридцать семь, а не двадцать семь книг черного журнала о делах Петра Великого и несколько печатных указов императрицы Анны Ивановны и ничего более».

Вид у краеведа был сконфуженный, словно его, а не сиятельного графа Мусина-Пушкина обвинял историк в обмане.

– Почему вы безоговорочно верите Сопикову? – спросил я Оклади-на. – Не могло ли случиться так, что он не понял ценности Лаврентьевской летописи и по ошибке продал ее вместе с другими бумагами, а потом, заботясь о своем престиже опытного книгопродавца, попытался доказать Калайдовичу, что эту летопись в глаза не видел?