Исчезнувшие

Дома Наташа объявила, что будет причёсываться сама, бабушка заплакала и сказала, что – вот, вырастила, больше не нужна. «Жить не хочу, умереть хочу! Сердце, будь ты камень!» – причитала бабушка. Это её «сердце, будь ты камень» Наташа будет помнить долго, всю жизнь.

Когда от них ушёл Наташин папа, Стефания Генриховна осталась с ними, воспитывала шестилетнюю правнучку, пока её невестка работала за троих. Невестку Стефа называла безмозглой курицей, за то что отказалась от алиментов. На прабабушкиных похоронах Наташин папа заявил, что они угробили его Стефу, ехали на ней и не жалели, не щадили. Наташа так и не поняла, за что надо было жалеть бабушку, жила себе и жила, каши вкусные варила.

Вот её, Наташу, кто бы пожалел.

Без бабушки (и бабушкиной пенсии) жизнь изменилась не в лучшую сторону. Косы мама предложила остричь, на них шампуня не накупишься. Наташа воображала, как явится в класс с модной стрижкой и все ахнут. Но на модную стрижку денег у мамы не было, и Наташу остригли под мальчика.

Всё в жизни было до обидного несправедливо. Музыкальную школу пришлось бросить не доучившись. Сшитый мамой зелёный брючный костюм (мальчуковый, по выражению соседки), делал её похожей на мальчика, и в автобусе Наташа слышала: «Мальчик, передай, пожалуйста, за проезд». «Мальчик, ты выходишь?». Она молча уступала место у дверей, молча передавала мелочь на билет, а чувство неполноценности росло с каждым автобусом, с каждым прожитым днём.

На свой первый школьный вечер она пришла в длинной юбке и блузке с кружевным воротничком. Блузка сидела колом, потому что Наташа не любила примерки, переминалась с ноги на ногу, мама сердилась, булавки сыпались дождём, мама закалывала их снова… «Под юбку заправить, и будет ничего. Зато материал хороший. И потом, в тебе должны видеть человека, а не блузку» – поучала мама.

Но видели почему-то только блузку, с дурацким воротником и манжетами, тоже дурацкими. А её, Наташу, не замечали. Простояв полчаса у стенки, она хотела было пойти домой, как вдруг услышала:

– Селянка, а селянка? Ты гопака умеешь танцевать?

– Не умею, – честно призналась Наташа, с трудом соображая, что это она – селянка, и что теперь делать, что ей делать? Завтра весь класс будет называть её селянкой, потому что на вечер она явилась в юбке до пят и в деревенской цветастой кофте. Наташа только сейчас поняла, что кофта деревенская.

– А если не умеешь, чего тогда тут стоишь?

Домой она летела стрелой, юбку больше не надевала и на школьных вечерах не появлялась. С ней только гопака танцевать.

Музыкальная школа была единственной отдушиной и дарила надежду на будущее. После музыкалки Наташа садилась за уроки, а после уроков садилась за макрамэ. Плела из тонких кожаных лент красивые поясные ремни и затейливые украшения-ожерелья, вязала сумки из цветного сутажа – ажурного плетения, с узорами. Мама продавала их на рынке и денег им хватало.

За два года до окончания с музыкальной школой пришлось расстаться, класс фортепиано стоил дорого, а музыка не профессия, сказала мама. Наташа сначала обрадовалась: не придётся в автобусе выслушивать: «Мальчик, на следующей выходишь?», а музыкой она будет заниматься самостоятельно, и поступит в училище, с её абсолютным слухом и беглостью пальцев. А потом поняла, что не сможет подготовиться в училище сама, без педагога, ведь некому говорить, что не так, некому учить, некому подбирать программу.

В восемнадцать лет Наташа предприняла смелую попытку вырваться из-под маминой опеки. Вспоминать о попытке не хотелось до сих пор. Мама не пустила Наташиного жениха на порог, и Наташа ушла вместе с ним, а через два года вернулась.

Часть 8

Лыжный блин

Открытие лыжного сезона ознаменовалось крылатой фразой Виталика «Лыжный блин комом». Маршрут пришлось изменить, и пробираться к месту привала окольными путями. Так даже интересней, думала Надя. То есть, старалась думать, потому что устала: группа сделала порядочный крюк, идти в нужном направлении не получалось: путь надёжно преграждали поваленные деревья.

– Лес стоит на страже, – пошутил Виталик.

Гордеев через силу улыбнулся. У Виталика ноги железные, он на Чегеме спасателем работал, а Гордеев работал начальником дороги, и здорово устал, и остальные тоже устали. Дойти бы засветло до станции. А они о привале мечтают. Без привала придётся сегодня…

Гордееву было жалко «своих людей», как он привык называть этих девятерых. Сникли все, кроме Виталика и Лося, с этими всё ясно, а вот Надя Жемаева еле идёт, и Голубева не капризничает и не отпускает циничных замечаний в адрес Виталика, который опять «напрыскался одеколоном, развонялся на весь лес, я что, одеколон твой нюхать сюда пришла? Я к тебе обращаюсь, спасатель фигов!».

Голубева молчала, хотя обычно не стеснялась в выражениях и мало походила на артистку, представителя высокого искусства, какой её считал Гордеев. Может, они все такие, люди искусства? Тогда пиши пропало…