Исчезнувшие близнецы

– Знаете, тюрьма в Аушвице никогда не была секретным местом. Люди работали в лагере, возвращались в Хшанув и рассказывали о том, что делали. В то время в Аушвице не было газовых камер и крематориев. Он представлял собой лагерь, окруженный колючей проволокой. В июне 1940 года Аушвиц заработал. В нем разместили польских военнопленных – солдат, участников Сопротивления и интеллигенцию, – которых перевели из других лагерей и тюрем, оказавшихся переполненными. Их содержали в камерах. Одиннадцатый блок пользовался дурной славой, гестапо там пытало людей.

Откровенно говоря, с самого начала Аушвиц был местом насилия и массовых казней. В мае следующего года лагерь еще больше достроили, чтобы он вмещал тридцать тысяч заключенных. В 1940 году я не знала, зачем отец встречается с другими мужчинами и почему они обсуждают Аушвиц, хотя у меня и были подозрения: похоже, он был участником неформального Сопротивления.

Позже в этом же году немцы начали конфискацию домов. Обычно они давали знать об этом за пару дней. Семьи заставляли переезжать в другое место. А в отобранные дома вселялись офицеры вермахта, СС, гестапо и польские коллаборационисты. Мы прекрасно понимали, что вскоре и наш дом отберут: он был одним из самых красивых в городке и расположен в центре.

– А куда переселялись прежние хозяева? – поинтересовалась Кэтрин. – Немцы предоставляли им жилье? В еврейском гетто?

– Хм-м… Немцам было на это плевать. В то время ничего не строилось. Гетто существовало, но только де-факто. Евреи-переселенцы из Хшанува начали селиться в северо-восточной части города. Здания были старыми – как жилые, так и нежилые, – многие из них пустовали, а комнаты сдавались за копейки. Или вообще бесплатно. И люди повсеместно начали вселяться без разрешения. Так часть Хшанува постепенно превратилась в гетто. Позже этот район и стал официальным еврейским гетто. Но по необъяснимой причине наш дом не отбирали еще несколько месяцев.

Практически ежедневно я видела, как какая-нибудь семья толкает повозку по улицам городка в сторону гетто. Повозки были доверху заполнены пожитками, обычно связанные в узлы из одеял и простыней. Обувь, постельное белье, кастрюли, сковородки… Рядом с повозками брели с чемоданчиками дети. Они несли с собой все, что могли, зная, что уже не вернутся домой. Иногда хозяева брали кое-что из мебели, но чаще немцы требовали, чтобы бывшие владельцы оставляли всю мебель в доме.

Когда наступил 1941 год, немцы по-настоящему закрутили гайки. Они объявили большинство магазинов Juden Verboten[5]. Наш магазин тоже перешел к владельцу-немцу, правда, отца оставили там управляющим за небольшое жалованье.

По карточкам евреи больше не могли покупать одежду.

Питаться стали скудно, и не потому, что мы не могли ничего себе позволить, – отец накопил немного денег и драгоценностей, – а просто потому, что еду невозможно было достать. Каждый месяц нацисты выпускали для семьи Lebensmittelkarte[6]. Карточки были разделены на колонки. На каждом купоне была проставлена дата и указано, что можно покупать в этот день. Например, в ноябре было всего пятнадцать купонов на хлеб. Можно было простоять в очереди за хлебом целый день – если хлеб в булочной был. И всего четыре купона на мясо. Четыре на мармелад. Только четыре дня в месяц можно было купить сахар – если попадешь в бакалею в первых рядах и если сахар есть в продаже. Но если в магазине сахара не было, приходилось ждать до следующей недели, когда купоны опять станут действительными.

На продовольственных карточках была звезда Давида[7] и надпись F"ur Juden[8]. Они должны были быть подписаны семьей, передавать их запрещалось. Если карточку теряли – никто ее не возмещал.

Сперва в магазины ходила Магда и стояла в очереди с нашими продовольственными карточками. Но вскоре немцы запретили ей работать у нас, поскольку христианам запрещалось работать на евреев, и Магде пришлось покинуть наш дом. И наши сердца, и сердце самой Магды были разбиты, ведь она была нам второй матерью.

В ноябре, ко всем нашим бедам, произошло еще одно душераздирающее событие. Я сидела дома и читала, когда к нам ворвалась Каролина. Она была в истерике.

– Мадлен! – рыдала она. – Они хотят забрать Мадлен!

Мама кивнула. Она уже знала новость: евреям приказали сдать всех домашних животных и дали на это два дня.

Каролина была безутешна. Она сидела, обняв Мадлен, и постоянно ее целовала.

– Я не отдам им Мадлен! Я сбегу. Они не заберут мою собаку. Она мой ребенок.

Моя мама обняла ее, пытаясь утешить. Она понимала, что в мире, где мать пила, а отец постоянно отсутствовал, любовь собаки – единственное, что у Каролины было.

– Ты можешь сбежать, вот только бежать некуда, – мягко урезонила ее мама. – Давай поговорим с Капитаном. Возможно, он что-то посоветует.