Исчезнувший фрегат

В конце концов дождь прекратился. Плантации сахарного тростника простирались на многие мили, перемежающиеся милями пустынных равнин, и все это сквозь туманную дымку казалось каким-то нереальным. В устьях впадающих в Тихий океан рек оазисами среди прибрежных песков зеленели рисовые поля. На несколько минут солнце проглянуло справа от меня сквозь туман — красный шар, едва приподнявшийся над горами. Затем туман, еще плотнее, чем прежде, снова его скрыл.

Уорд зашевелился и заспанным голосом спросил меня, который час. Сейчас он не играл никаких ролей, не жонглировал акцентами. Он еще не вполне пришел в сознание, чтобы изображать кого-то, кроме себя самого. Взглянув на часы, я обнаружил, что забыл их перевести, и сказал ему время, которое показывал цифровой дисплей внизу приборной доски. Было 8:07. Тогда, более для того, чтобы услышать собственный голос, чем оттого, что был в этом уверен, я сказал:

— Мы, наверное, будем в Кахамарке часов в десять-одиннадцать.

Уорд фыркнул.

— Это если нам повезет. Все зависит от того, какие погодные условия будут, когда мы начнем подниматься к перевалу.

Достав сигарету, он закурил.

— Курить хотите?

Он, похоже, уже забыл, что я собирался уйти от него пятьдесят километров или около того назад.

Я покачал головой. Туман был теперь густой, как морской, влажность столь высока, что пот капал у меня со лба, когда я наклонялся вперед. Я напрягал зрение, вглядываясь в молочную пелену. Я снова включил стеклоочистители, и теперь пришлось ехать на скорости меньше тридцати километров в час. Никто из нас больше не заговаривал, Уорд курил в молчании и, докурив сигарету, похоже, снова уснул. Под мерный шум двигателя я время от времени отводил взгляд от туманной дороги, чтобы украдкой взглянуть ему в лицо. Сейчас я знал о нем не больше, чем в первую нашу встречу, если не считать того, что он мне рассказал во время полета из Мехико. Но каким бы необычным ни было то, что я от него услышал, это обрисовывало его характер лишь в общих чертах. Его подлинного содержания, того, что им двигало, я по-прежнему совсем не знал.

Трудно объяснить состояние моего сознания тогда. Страх, настоящий страх, такой, какой я испытал в жизни только один раз. И это случилось, как ни странно, не во время кругосветной регаты, а на моей собственной маленькой яхте, в знакомых водах недалеко от Блейкни. Я шел за группой тюленей в яркий солнечный день и, раздевшись до пояса, фотографировал. Приемника для морской УКВ-связи у меня тогда не было, только обычный транзистор, и я был так увлечен, что пропустил прогноз погоды.

Неожиданно подул сильный ветер с востока, и меня окутала холодная мгла, как это бывает в Северном море. В это время я был напротив Клэя, поэтому спустил парус и направился домой. Мне не было видно церкви ни в Келлинге, ни в Солтхаусе, вообще ничего, указывающего, где берег, и я в конце концов оказался над подводной грядой, что носит название Блэйкни Оверфоллз, с ветром против отлива и почти нулевой видимостью.

То был единственный раз в жизни, когда я испугался по-настоящему. Как и большинство из моего поколения, я не знал на собственном опыте, что такое война, меня не преследовал страх, как старшее поколение. Я имею в виду, в частности, моего двоюродного деда Джорджа и его рассказы об обгоревших людях, которых вытаскивали из воды, о внезапных взрывах, от которых очередное тихоходное транспортное судно шло ко дну. О том, как никто не останавливался для поисков оставшихся в живых, об ужасе перед подводными лодками, один за одним уничтожавшими корабли, пока не остался лишь тот, на котором находился дед.

Он служил артиллеристом на трех разных торговых судах, сначала в атлантических конвоях, затем в рейсах в Мурманск. Дважды его торпедировали, но каждый раз его в конце концов вытаскивали из воды. Потом арктический конвой PQ-17, когда эсминцы были отозваны и транспортам было приказано рассеяться…

Теперь его уже нет в живых, но я никогда не забуду его описания того, что он пережил, когда из Норвегии на них налетели германские бомбардировщики, уничтожая один за одним рассеявшиеся транспорты, свист падающих бомб и холод, постоянный холод. Холод и страх. «Он калечит еще до того, как в тебя попадут». И все это он нам неторопливо рассказывал своим лишенным эмоций норфолкским голосом.

Возможно, у меня чрезмерно разыгралось воображение, но погода, Гомес, предстоящий перевал, все в моем сознании исказилось и разрослось до гигантских размеров. Особенно Гомес. Ángel de Muerte. К тому времени, когда мы миновали Сан-Педро-де-Льок и подъехали к повороту на Кахамарку за Сан-Хосе, этот человек в моей голове уже принял облик какого-то монстра. Я не поверил в то объяснение его прозвища, которое привел Родригес. Не назовут человека «ангелом смерти» только за то, что он приказал своим подчиненным сражаться до последнего. Для этого должна быть иная, более кровавая причина.