Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Счастливые чаще признают моральную ответственность за происходящее в стране (18 % против 10 %) и за работу своего предприятия. Если бы можно было выбирать, 49 % счастливых и 50 % не относящих себя к ним предпочло бы небольшой гарантированный заработок, – различия не столь велики. Но «много работать и хорошо зарабатывать» в первой группе хотели бы 27 %, во второй – только 9 %. Завидуют те и другие, конечно, прежде всего богатым, притом почти в равной мере – 69 % и 65 %, затем талантливым, и тоже одинаково часто (30 % и 29 %), зато удачливым счастливые завидуют вдвое чаще (40 % против 19 %), – опять выходит на поверхность связь понятий счастья и удачи.

Но вот что кажется труднообъяснимым: к счастливым готовы отнести себя многие из неудачников и даже аутсайдеров позитивных перемен. Если взять обычную шкалу вариантов приспособления (адаптивного поведения), то среди тех, кто «не может приспособиться» к переменам, 54 % считают себя более или менее счастливыми, среди живущих «как раньше» – 750 %> среди тех, которым «приходится вертеться», – тоже 75 %, ну а из числа нашедших «новые возможности» таких все 90 %. К счастливым относят себя 83 % полностью «свободных» и 57 % тех, кто совершенно не считает себя свободными. Или, скажем, 92 % называющих себя «удачливыми» и 32 % «неудачников».

Как у бессмертного Козьмы Пруткова: «Если хочешь быть счастливым, будь им»? Распространенность желания видеть себя счастливым требует объяснений уже за пределами понятий удачи и благополучия. Одно из них – в массовом воображении за желанное счастье охотно принимаются отдельные признаки такого состояния или сопутствующие ему феномены, например, отсутствие крупных несчастий, бед, конфликтов, появление оптимистических надежд и, разумеется, реальные или преувеличенные сдвиги в положении страны и материальном положении граждан. В динамике социальных надежд сказывается механизм, подобный тому, который в экономике называют мультипликатором: относительно небольшие сдвиги в реальном положении (как к лучшему, так и к худшему) вызывают значительно более заметные изменения масштабов соответствующих ожиданий. В числе прочего, это связано и с масштабами самих ожиданий, запросов (в контексте данной статьи – критериев счастливых и несчастливых самооценок).

Можно отметить, что общественный оптимизм последнего времени практически во всех возрастных группах носит некоторый «ювенильный», порой даже инфантильный оттенок, поскольку обусловлен завышенными надеждами, в частности – на «отеческую» власть и ее высшего носителя.

Парадокс агрессивности

Как уже отмечалось, существование чувств озлобленности, агрессивности в 2003 году отмечают реже, чем четырьмя годами ранее, и еще реже респонденты признаются в их наличии у себя. Сейчас агрессивности чаще всего сопутствуют усталость, отчаяние, а также зависть (как «у других», так и «у себя»). Чаще всего (25 %) отмечают агрессивность «у других» 50-летние, реже всего – самые молодые, до 20 лет (9 %).

Но если рассмотреть реакции носителей различных общественных настроений на одну актуальную и острую проблему – отношение к приезжим «с Юга», получим картину несколько неожиданную и довольно однообразную. Наиболее распространенными оказываются в среднем подмеченные «у других» чувства раздражения (25 %) и неприязни (27 %) к мигрантам, реже упоминается страх (6 %); почти половина (44 %) никаких особых чувств не испытывает. Примечательно, пожалуй, что в этом пункте практически почти незаметны отличия в оценках чужих и собственных настроений («свои» чувства в тех же терминах описывают 23 %, 28 %, 4 % и 43 % соответственно). Признающие, что у них окрепли собственные чувства ожесточения, агрессивности, чаще других отмечают раздражение (38 %) и неприязнь (36 %) к чужакам. Примечательно другое: носители иных настроений в данном случае не слишком отличаются в описании своих эмоциональных установок. Скажем, из тех, кто отмечает у себя усталость, безразличие, о раздражении и неприязни говорят 31 % и 30 %, из отчаявшихся – 31 % и 35 %, из обиженных – 32 % и 31 %, из одиноких – 34 % и 27 %. Ненамного лучше и чувства тех, кто собственные переживания описывает скорее позитивно: так, из носителей «надежды» раздражение и неприязнь к приезжим испытывают 23 % и 28 %, «чувства собственного достоинства» – 23 и 29 %, «свободы» – 25 и 26 %, «уверенности» – 22 и 23 %. Короче говоря, если не две трети, то более половины или почти половина выражают свои переживания в связи с массовой миграцией «чужих» в резко негативных терминах, – но не связывают такие установки с ожесточением, агрессивностью. Объяснить последнее можно, видимо, массовым характером и привычностью враждебных (как известно, действующих и на официальных уровнях) установок в отношении «чужих». Кроме того, в общественном мнении такие реакции, скорее всего, расцениваются как защитные по отношению к «коренному» большинству населения.

Примерно такую же расстановку акцентов можно отметить и в отношениях к носителям нетрадиционных или отклоняющихся типов поведения [56] . Склонные выносить самые суровые «приговоры» девиантам не усматривают у себя агрессивности. Так, из высказавшихся за «ликвидацию» проституток отметили у себя рост агрессивности лишь 5 %, надежды – 37 %; из предложивших аналогичную кару гомосексуалистам признали рост агрессивных чувств 6 %, надежды – 34 %; из готовых уничтожать сектантов – соответственно 7 % и 35 %.

Чего боимся

Сравнительные данные по трем последним волнам исследования (в 1989 году вопрос о страхах не ставился) позволяют видеть снижение общего уровня тревожности как по сравнению с посткризисным 1999 годом, так и с 1994-м (табл. и).

В тревожном 1999-м опрошенные в среднем чаще высказывали опасения в отношении безработицы и возврата к массовому террору, но также – очевидно, под влиянием общей атмосферы – в отношении вечных проблем болезней, смерти. А в оптимистически успокоенном 2003-м заметно реже стал упоминаться страх не только перед социальными бедствиями (безработица, война, насилие, криминал, произвол власти), но и перед несчастьями естественного порядка – стихийными бедствиями, болезнями. Налицо еще одно подтверждение методологически значимого феномена: наличие или отсутствие определенной эмоционально отмеченной оценки – это отнюдь не непосредственная реакция на конкретный раздражающий фактор, но скорее рамка восприятия подобных факторов.