Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Психопатый Шмидт снова не вытерпел, прибежал к нам с привычными угрозами. Но сидевшие у нас в тот момент Степан, Василий и Сашко тотчас предъявили ему «аусвайсы». Несмотря на это, Шмидт все же шумно выпроводил их. Однако не успела за ним, а также за нашими неудачливыми гостями закрыться дверь, как тут же пожаловали другие – Михаил, «шалмановцы», Ваня Болевский. Нанес нам вчера визит и Ваня СМЫК – пуще прежнего расфранченный, набриалиненный, благоухающий каким-то резко-приторным ароматом. Как всегда, достал свою гармошку, принялся наигрывать разные немецкие штучки.

– Что-то мы тебя давно не видели здесь, – сказала ему Вера (они с Галей от Клееманна только что пришли к нам), – и вроде бы похудел ты, Ванюша, – наверное, окончательно в свою хозяйку втрескался.

– Хызяйка тут ни при чем, – отложив гармошку, сухо отозвался Ваня. – Хызяйка и есть хызяйка… Болел я, потому и похудел. – Он покосился на меня. – Я и сейчас еще нездоров. Больше от чуйств.

– От чего? – прыснув, переспросила Галя.

– От чуй-в-ств! – старательно выговорил Ваня и добавил мечтательно: – Ах, эти чуйвства… – Он сердито посмотрел на хохочущих Верку и Галю. – И чего, дуры, гогочут?

Позднее мы с Мишей и Леонидом пошли к Гельбу послушать радио. Мне не терпелось также попросить у Генриха еще раз его атлас, чтобы наглядно представить себе, как далеко откатился сейчас фронт от Ленинграда.

В их доме царила тишина. Гельб, сидя возле стола со сдвинутой к одному краю скатертью, ремонтировал на разостланной газете будильник. Внутренность часов лежала отдельно от корпуса, тут же находились какие-то винтики, пружинки. Фрау Гельб, сидя возле камина, что-то вязала. Анхен и Генриха в комнате не было.

– Проходите, проходите, – приветливо пригласила нас Гельбиха, когда мы, стукнув в дверь, возникли на пороге, и с улыбкой обратилась ко мне: – Пожалуйста, пройди сама в кухню, принеси сюда табуретку. Мне трудно вставать. Моя нога… Ты знаешь – где.

По радио ничего нового не сообщили – повторили лишь то, что нам уже известно из газеты. Мне страшно хотелось узнать мнение Гельба о происходящих под Ленинградом и на Украине событиях, о том, что он думает о новом «котле». Я уже и заикнулась было об этом, но, взглянув случайно на фрау Гельб, тут же прикусила язык. Гельбиха была на этот раз без своего привычного чепца, и меня поразило, какими снежно-белыми стали ее еще совсем недавно темные с серебристой проседью волосы и как неправдоподобно резко выделяются на этом фоне ее страдальческие, обведенные коричневыми кругами глаза.

– А зачем тебе нужны Анхен и Генрих? – спросила меня фрау Гельб после того, как подробно ответила на мой вопрос – где молодежь, – что Анхен ушла в деревню, к подруге, а Генрих отправился в Мариенвердер на очередное сборище «гитлерюгендов», которые городской магистрат организует теперь три раза в неделю. – О, если ты не хочешь подождать возвращения Генриха, можешь сама пройти в его комнату и посмотреть то, что тебе надо, – сказала она. – Тебе же известно, где у него лежат эти карты… Мне помнится, ты однажды уже брала их. Иди, иди, не стесняйся. Кто знает, когда он на этот раз вернется, когда их отпустят.

В комнате Генриха, похожей на тесный чулан, с трудом размещаются только стол, стул и узкий, накрытый старым байковым одеялом диванчик. Я подошла к небольшому столу, застланному куском зеленого, сплошь в пятнах краски картона, выдвинула единственный ящик. Сверху лежало несколько пухлых папок – я знала, что в них Генрих хранит свои рисунки. Тут же находились початая пачка бумаги, коробки с карандашами и перьями, принадлежности для черчения, акварельные краски, однобокие стирательные резинки, кисточки.

Добираясь до атласа – мне было известно, что он находится в самом низу, – я нечаянно чуть не уронила на пол одну из папок, при этом, стараясь удержать ее, сильно встряхнула. Несколько верхних листов выехало за картонный край, изображенное на них чье-то девичье лицо показалось мне смутно знакомым. Это что же – новые рисунки? Как интересно… А что, если я их посмотрю?

И тут вдруг меня обожгло ужасно неловкое чувство. Словно бы я совершила какой-то недостойный проступок, или словно бы подсмотрела в замочную скважину нечто запретное. На рисунках, выполненных цветными карандашами, была изображена именно я – то несущая в ведрах воду, то развешивающая на задворках белье, то сидящая в сумерках на ступеньках крыльца. Улыбающаяся, грустная, озабоченная. А на одном из листов фантазия художника изобразила вдруг меня в таком виде, в каком я в своей жизни никогда не бывала, – с элегантной гладкой, на прямой пробор и опускающимися вдоль лица локонами, прической, в небрежно накинутом на плечи шикарном меховом палантине. Наверное, подумалось мне, Генрих позаимствовал подобный образ у своей любимой актрисы Марикки Рокк. Ну и ну…

Торопясь, я сложила рисунки обратно в папку, поправив раскиданные коробки, перья, резинки, постаралась придать содержимому ящика прежний вид. Бог с ним, с этим атласом! Вдруг именно сейчас вернется Генрих и застанет меня здесь за столь неблаговидным занятием.