Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Эти сведения получены из наших обычных источников, однако и немцы, по-видимому, уже не в состоянии скрывать дальше истинное положение дел на Восточном фронте. Во вчерашней газете сплошной траурный вопль, сквозь который нет-нет да и прорываются прежние, правда сейчас уже весьма неуверенные, хвастливо-угрожающие нотки. Мол, не все еще потеряно. Мол, скоро-скоро настанет час, когда нынешний ход событий будет резко переломлен, и инициатива вновь окажется в руках «славных сынов Рейха», и что, мол, гарантию непременной грядущей победы над ненавистными Советами дает сам «великий фюрер». Ох, сколько уж было таких «гарантий» и сколько тысяч, а может, уже и миллионов «отважных защитников Вермахта» почили в чужой земле, так и не дождавшись щедро обещанных фюрером «действенной помощи» и «быстрых контрударов».

А все же – откуда эти угрозы? Неужели у Гитлера и его шайки имеются для них какие-то серьезные основания? Думать об этом сверхнеприятно, и я велю себе не углубляться слишком в тревожные размышления… Вчерашние газетные новости снова привлекли в наш дом многих «восточников» – русских и поляков. Конечно, опять было много шуму, споров, предположений. Янек от Нагеля рассказал о полученном им на днях нелегальным способом письме из дома, в котором говорится, что сейчас вместе с советскими войсками активно участвует в боях с фашистами и созданное на территории нашей страны польское войско, цель которого – ни больше ни меньше – как освобождение Варшавы.

У нас как раз сидели Михаил от Бангера, Иван Болевский, Сашко от Клодта, Ваня СМЫК и Ян с Зигмундом, когда Мишка, заставив меня покраснеть и смутиться, сказал без всякого предупреждения, указав в мою сторону: «Хотите послушать новое стихотворение, которое она сама сочинила. Посвящено русскому солдату. – Он с дружеской усмешкой кивнул мне. – Давай, май-то, не стесняйся! Хорошее ведь дело. Кто здесь еще так сумеет? Давай…»

Волнуясь, я прочла свое «Русскому», но, увы, не дождалась предвкушаемых мною похвал. Правда, прозвучало несколько неуверенных восклицаний: «Здорово!», «Прентко добже!», «Хорошо!». Однако по недоуменным лицам своих слушателей я сразу поняла: они не поверили мне, решили, что я выдала за свое чье-то чужое стихотворение. А Михаил от Бангера внес еще и «каплю дегтя». «Стихотворение, конечно, хорошее, – сказал он, – но… но все эти прекрасные, возвышенные слова к нам-то, увы, никак не относятся. Мы – русские теперь другого сорта. Нас прокляло время, и мы обречены на вечное презрение».

На этот раз мрачное предсказание Михаила не испортило мне настроение, и я уже по собственной инициативе еще раз прочитала свое стихотворение, когда пришли Павел Аристархович с Юрой. Тут эффект был совершенно противоположный. Павел Аристархович выглядел по-настоящему взволнованным. Промокнув платком глаза под стеклами очков, он церемонно приложился к моей ручке, сказал по поводу моего творения много добрых слов. В частности, то, что, несмотря на некоторые шероховатости в построении фраз, а также в слоге и в стиле, стихотворение написано искренне и талантливо, даже весьма талантливо. Он настоятельно посоветовал мне учиться после войны и тут же обратился к маме: «Анна Петровна, дорогая, не допустите того, чтобы природное дарование по лености или по какой-то другой причине заглохло».

Учиться? Но где? И когда наступит это благословенное «после войны»? И примет ли меня, «проклятую временем и обреченную на вечное презрение», моя Россия? – Тысяча тягостных вопросов, на которые пока нет ни одного обнадеживающего ответа.

Но что меня особенно удивило и тронуло, так это то, как оценил мое «дарование» Юра. Полыхая румянцем, он вдруг порывисто подошел ко мне и, сильно волнуясь, и от этого не совсем внятно, произнес что-то наподобие того, что все услышанное им сейчас – прекрасно, что он никогда не слыхал еще такого и что он просит подарить ему это замечательное стихотворение… Вернее, не подарить – это слишком дерзко с его стороны, – а хотя бы позволить выучить. Он его перепишет и…

Зеленые Юрины глаза сияли и лучились, в этот миг он казался совсем взрослым. Я, конечно, тоже страшно растрогалась (вот оно – желанное первое признание!) и, обняв Юру за плечи, благодарно прижалась губами к вихрастой светлой макушке.

– Это стихотворение «Русскому» – твое, – торжественно сказала я Юре. – Я дарю его тебе. Ты тоже полюбишь, не сможешь не полюбить Россию, когда узнаешь ее. Ты тоже, Юра, россиянин.

Я тут же выдрала из «кассыбух» двойной лист, усадив Юру за стол, дала ему ручку, положила перед ним свою раскрытую «стихотворную» тетрадь: «Пиши».