Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Вот и сегодня. Уже все разбрелись по своим углам, и Вацлав тоже отправился спать, а Юзеф все никак не мог угомониться. Со своей кровати мне было слышно, как он дважды, тихонько насвистывая, выходил на крыльцо – курил, как, возвращаясь, громыхнул чем-то в кухне – скорей всего, налетел в темноте на табуретку, как затем долго ворочался и вздыхал о чем-то на своей верхотуре. Наконец все затихло. И когда я, крадучись и сдерживая дыхание, вновь появилась в кухне, из-за неплотно прикрытой двери кладовки лишь раздавалось дружное, двойное посапывание.

Итак, в нашей разношерстной «семье» – прибавление. Оба – молодые парни – им по 23 года. Юзеф – среднего роста, с моряцкой походкой «уточкой». У него светло-карие глаза на продолговатом бледном лице, зачесанные назад черные густые волосы. А Вацлав белокур и тоже невысокого роста. У него округлое лицо, слегка вздернутый нос, пухлые губы. Я думаю, если бы Вацлав улыбнулся, у него наверняка появились бы на щеках симпатичные ямочки. Но он не улыбается, постоянно чем-то озабочен и очень молчалив. Если Юзеф охотно рассказывает о себе, о своей семье (у него дома остались мать и две сестры) и вообще о жизни в «Польска», то о Вацлаве мы не знаем пока ничего. Единственно, о чем он сообщил нам, так это то, что он, как и Юзеф, родом из-под Варшавы.

Оба очень религиозны, к тому же суеверны, и еще страшно истощены. Когда в первый день за обедом они быстренько – быстрее всех – уплели по полной миске овощного рагу и мама предложила им добавки, – оба растерялись, воскликнули, переглянувшись с некоторым испугом, по-польски: «Нет! Дзинкуем барзо – спасибо. Много наедаться – богопротивно. Ведь пузо добра не помнит, его сколько ни корми – все мало. Матка Бозка станет гневаться».

Это словочетание «Матка Бозка» употребляется обоими довольно часто – главным образом тогда, когда Юзефу и Вацлаву кажется, что они могут совершить что-то такое, что идет вразрез с их устоявшимися понятиями: «…Матка Бозка будет гневаться…»

Между прочим, белокурый Вацлав мне так напомнил одного человека… Даже мама в первый же вечер сказала, с хитрецой глядя на меня: «Ты не находишь, как этот поляк похож на Сашку Еленика? Добавить бы еще веснушек».

Ах, Саша Еленик, милый, конопатый лейтенантик, сумевший до одури влюбить меня (тогда я еще не испытывала влюбленности в Оськина и не было еще Николая Друченко), четырнадцатилетнюю глупую девчонку, в себя, – в свою очередь безнадежно, до одури влюбленного в другую. Помню, как-то Костя принес и подарил мне потрепанный томик Есенина. Я тут же прочла прекрасные стихи, естественно, навечно влюбилась в них, а заодно безоглядно влюбилась и в их автора, увы, уже давно не живущего на свете, – в белокурого, светлого паренька, что был изображен на оборотной стороне обложки в обнимку с трепетной березкой. А прибывший летом перед Финской войной на нашу зенитную батарею молодой лейтенант Александр Еленик так походил на Есенина! Всем походил – и ростом, и «золотом волос», и «озерной глубиной» глаз. Вот только беспорядочная россыпь веснушек на лице казалась здесь лишней. Однако веснушки не разрушили есенинский образ, и я, конечно же, не устояла перед чарами Саши Еленика.

Как я страдала от его равнодушия и как дико ревновала к своей взрослой сопернице – продавщице из местного универмага – чернявой, грудастой, разбитной «разведенке» Дуське! Из подслушанных мною разговоров между мамой и тетей Ксенией я знала, что Дуська «крутит и вертит Сашкой как хочет», но что он будто бы ей совсем не нужен, так как у нее уже есть кто-то из торговых «шишек». Помню, мне было страшно обидно за Еленика, и я, бывая в универмаге, с тайным гневом и с осуждением смотрела на яркогубую продавщицу. Дура она набитая! Пренебречь Сашкой – таким парнем! Какого рожна ей еще нужно?!

Кажется, именно в то время, делая уроки, я и написала в забывчивости на клеенке крамольные слова: «Я люблю Сашу Еленика». А потом, как назло, забыла стереть уличающую меня фразу.

Спустя какое-то время мама обнаружила это мое самое краткое, самое искреннее и самое стыдное сочинение. Она подозвала меня и, ткнув пальцем в клеенку, спросила, строго нахмурив брови: «Что это значит? Зачем надо было портить клеенку?»

До сих пор не понимаю, как я не сгорела в тот миг от стыда, как не провалилась сквозь пол, как не превратилась в каменного идола! Не помню, что я в страшном своем смущении бормотала ей в ответ, кажется, пыталась сделать удивленный вид: мол, знать не знаю, ведать не ведаю, откуда вдруг появились здесь эти дурацкие слова. А потом побежала, как всегда в минуты смятения, к закадычной подружке Нюре, где, вызвав ее в сад, жалко призналась ей в своей страстной любви к лейтенанту Еленику и в том, что натворила сейчас в идиотской забывчивости.

– Ну, ты действительно дура! – воскликнула возмущенно Нюра. – Влюбиться в этого бабника, в Сашку Еленика!! Да он ведь рыжий и к тому же рябой!