— Климат понятен, — сказала она. — Климат там континентальный.
— Он континентальный, — продолжал я. — И там ещё у нас есть река, вернее, речка, называется она — Устинка. Там есть плотва, окунь и хариус, мы их ловим, есть ещё таймень, крупная такая рыба.
— Расскажи, пожалуйста, про неё ребятам. Про эту рыбу.
— Ну, сам я её не ловил, она очень крупная, но я её видел.
— А население?
— Что население?
— Расскажи про население. Кто там живёт?
— Ну… Там ведь завод, химический, я говорил, он очень большой и всё население на нём работает, а дети учатся. Есть ещё автобаза и кинотеатр. Ещё у нас много кедров, и мы лазаем на них за орехами, очень высоко, и в магазине орехи продаются тоже.
— А сельское хозяйство?
— Я не знаю, — сказал я. — У нас там нет сельского хозяйства.
— Как же так?
— Не знаю. Нет. Овощи и фрукты нам привозят. И хлеб.
— Ну вот видишь, значит, где-то недалеко всё же есть сельское хозяйство.
— Не знаю, — сказал я. — Далеко оно или нет, я точно не знаю.
— Ну всё, достаточно, — сказала она. — Молодец. Садись. Пять.
Я пошёл на место совершенно обалдевший от всего этого. Да за что «пять»? Что я такое на «пять» рассказал? Да и можно ли ставить «пять», если я рассказывал только про то, что я и так знаю, а вовсе не учил, к тому же — отвратительно рассказывал, сам не знаю почему.
И вдруг она говорит (я даже обомлел):
— Я надеюсь, вы все внимательно слушали ответ вашего товарища. Не так ли? Кто хочет повторить? Никто? Тогда, пожалуйста, Макаров.
Тишина была в классе, как в пустом подвале.
— Я не буду, — сказал Бома.
Я слышал, не оборачиваясь, грохот крышки его парты. Он встал.
— Вот новости, — сказала она. — Почему?
— Я не слушал ответ.
— А почему?
— Не слушал, и всё.
— Так почему? Тебе безразличен ответ твоего товарища?
А он говорит басом в полной тишине:
— Не хотел и не слушал!
— Тогда я вынуждена буду поставить тебе два.
— Ставьте! — сказал Бома.
— Разумеется, — сказала она, разыскивая его фамилию в журнале.
— Сколько хотите двоек, столько и ставьте, — сказал Бома.
— Не надо ему… двойку! — почти выкрикнул я. Противно мне было, что это из-за меня, — дальше некуда.
— Эт-то ещё что такое?! — спросила она.
— Я плохо отвечал, — сказал я.
— То есть?! Я же поставила тебе пять.
— И зря, — сказал я.
— Ты, Громов, садись, не вмешивайся, — сказала она. — Я сама разберусь.
Бома захохотал.
В классе было тихо.
— Перестань, Макаров, — сказала она. — Садись. Два.
14
Прошло три дня, или пять, или чуть больше — не помню, и всё оставалось по-прежнему. Бома, самое главное, ко мне не приставал, и я, само собой, тоже его не трогал. Он ходил злой как чёрт, и все, кажется, боялись его из-за этого больше прежнего, а может, и так же, потому что в классе был я, и поэтому ко мне многие приставали сверх всяких моих сил.
Понемногу я присматривался к классу, вернее, не присматривался, а узнавал людей, — всё-таки время шло, и хочешь не хочешь, а я стал запоминать кто есть кто.
Кроме Бомы, Рыбкиной и Куди была ещё Надька Купчик, кругломорденькая весёлая девочка, надменный тощий Цыплаков, Радик Лаппо — шахматный король, братья Бернштейны — гимнасты, молчаливый и ехидный, по-моему, белобрысый такой Валера Щучко, Галка Чижова, Жора Питомников, Люда Александрова-Пантер, очень красивая девчонка Нина Луфарёва, которую почему-то звали Пумка, и другие — всех, конечно, я ещё запомнить не мог.
Кроме ехидного Щучко и Пумки, которая, по-моему, только и занималась, что своей красотой, ко мне лезли все, а особенно Цыплаков. Сначала он долго не лез, готовился, что ли, а однажды разлетелся ко мне на переменке и говорит:
— Ты, я вижу, гордый человек, Громов.
Я покраснел и стал щипать стенку.
— Я тоже гордый, — продолжал он, — и мне не хотелось подходить к тебе сразу, но теперь я понял, что мы с тобой уживёмся.
Неплохо ляпнул, а? «Уживёмся».
— Я, — говорит, — очень хорошо понимаю твой поступок в адрес Макарова, — хватит терпеть.
Мне вдруг стало явно не по себе, будто в меня ввели железный прут, потом меня согнули, и прут согнулся, но не разогнулся после, и я так и остался такой вот скрюченный. Может быть, поэтому я и брякнул нелепицу.
— Что же вы, — говорю, — без меня не могли поставить его на место?
— О! — говорит Цыплаков. — Здесь всё не так просто, здесь нужен момент, вот ты как раз и подоспел к этому моменту.
«Да, подоспел», — подумал я, а он продолжал:
— Со мной тоже был случай, когда я проявил гордость. Я отстал от всех в лесу, чтобы побродить одному, залез на дерево и нечаянно зацепился за сук и повис. Так и висел до ночи и никого не звал, чтобы не быть посмешищем. Еле отцепился. Но сам. Никому ведь не хочется быть посмешищем, но не каждый может вести себя соответственно. Я, например, могу, и ты, разумеется, тоже.
Чем-то он мне напомнил английского Сашу в белом свитере. Такой же тип. Похожий. Тут же ко мне вдруг подлетела какая-то рыжая суматошная девчонка и сначала схватила меня за руку, а потом уже спросила:
— Ты Громов?
— Да, я, — сказал я.
— Скорее беги к директору, он велел.
— Зачем бежать? — спросил я. — Нельзя, что ли, идти?