Ищи ветер

Мы беседовали обо всем и ни о чем; говорила больше Мэй, в основном — о запутанных сердечных делах дочери. Казалось, что она анализирует порывы собственного сердца, переживая их теперь через призму чувств своей ветреной и неуправляемой Сары. Словно бы недобрала в молодые годы, времени не хватило или куража. За десертом она смотрела на свои руки затуманившимися глазами. Я бы, не задумываясь, отказался от своей относительной молодости, если бы этим мог хоть на несколько месяцев вернуть ей ее тридцать лет. А сам отдохнул бы в ее теплой безмятежности, в глубоком осеннем покое, который, в сущности, был, наверное, плодом моих собственных фантазий. Хорошо фантазировать, когда сердце в спячке, а глаза открыты. Нет, это и правда вовсе не она, это уже я.

Разговор тем временем плавно перешел на меня, Тристана и Нуну — так плавно, что я и не заметил. Я избегал упоминаний о Нуне — Мэй нашла ее очень красивой, зато разговорился о Тристане, о нашей то ли дружбе, то ли вражде, в общем, о связывающих нас странных отношениях: я сам только теперь начинал понимать, что в чем-то мы не могли обойтись друг без друга, и, кажется, это ощущение возникло не так давно — буквально вчера. В свое время я раз и навсегда отвел Тристану роль родственника-сумасброда, трудного ребенка семьи. И неудивительно — я же видел его глазами Моники. Так что, если мне тогда приходило в голову сказать хоть слово в его защиту — не самая лучшая идея, но, положим, иные его выходки мне не казались такими уж безобразными, — меня немедленно зачисляли в отряд оболтусов, у которых одни только игрища на уме. Мне думается порой, что семья — самое догматичное из всех человеческих сообществ. И ничто не сплачивает ее лучше пресловутых «паршивых овец» и «козлов отпущения», которые играют в этой ячейке общества роль катарсических элементов.

— В глубине души вы ведь немного ему завидуете, не правда ли, Жак? — спросила хитрюга Мэй.

Такого вопроса я не ожидал и растерялся. Я рассказывал ей, невольно увлекшись, как выводится из строя автомобильная сигнализация «Випер». Тристану было двадцать два года, он успел нажить солидное досье в полиции и скверно сделанную тюремную татуировку на плече. Машины он предпочитал немецкие.

— Я… я не думаю… вообще-то… не знаю, по-моему, особого счастья все это ему не приносило… Чему тут завидовать?

Она задумалась, подыскивая нужное слово.

— Безнаказанности. Вот чему вы завидуете, Жак.

— Гмм… Нет, это несерьезно. Ведь Тристану рано или поздно всегда доставалось за его фокусы.

— Да, но, насколько я понимаю, он все равно продолжал делать все, что ему взбредет в голову…

— Именно так.

— Вот это и есть безнаказанность! Не избежать наказания, а быть ненаказуемым…

Она была права. Я действительно завидовал Тристану, наверное, потому, что сам не мог так поступать да и не умел.

Пока я размышлял, Мэй заказала нам кофе. Но она и не думала оставлять меня в покое. Неутомимая женщина.

— Значит, эта Нуна, если я правильно поняла, — подружка Тристана. Просветите-ка меня, Жак, а то вы тут напустили туману… Или я впадаю в маразм?…

— Пфф… Вам действительно интересно?

— Еще как!

И я рассказал все: про нашу встречу в кафе и потом на автостраде, про шахматы, про ночной загул и спасительный удар босоножкой в «Суордфише». Описал их с Тристаном идиллию, наши разговоры на травке, ее прямоту и очаровательное бесстыдство. Умолчал — сознательно — только о том украденном поцелуе у машины. Мне не хотелось больше о нем думать. Хватило двух дней в аэропорту, когда я так ни до чего и не додумался. Глаза Мэй искрились. Мой кофе совсем остыл. Все из-за Нуны.

— А ведь она к тому же краси-и-вая… — мечтательно заключила Мэй, нараспев протянув и.

— Пожалуй, в ней что-то есть.

— Что-то! Она изумительна, какое может быть «что-то»! Вы меня извините, Жак, но это называется неприятие действительности!

Неприятие. Я всегда терпеть не мог жаргона психоаналитиков. Забавно, как женщины уверены, что лучше нас разбираются в женской красоте. В большинстве случаев они заблуждаются. Впрочем, к Мэй это не относилось. Теперь она смотрела на меня… ну да — с любопытством. Я попросил счет.

— И все же! — не унималась Мэй. — Она вам отчаянно нравится, признайтесь, Жак…

— Я не собираюсь ни в чем признаваться… И вообще, ей двадцать три года.

— Возраст?… Не смешите меня! Моему любовнику, между прочим, пятьдесят два.

— Ого! Ну, от вас всего можно ожидать… — фыркнул я с притворным возмущением и тайным восторгом.

— Вот как? Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, так, чушь несу…

— Damn right[22], чушь вы несете, дружок.

Это ее «дружок» мне понравилось, очень. Я взял руку Мэй в свою и запечатлел на ней самый целомудренный из поцелуев.

— Какие у вас красивые руки, — сказал я.

— Вы очень любезны.

— Ничуть.

Она рассмеялась.

— Не заставляйте меня краснеть, Жак… От вашей галантности попахивает нафталином, уж не обижайтесь… Поработайте над собой, иначе вам с этой девочкой не сладить! А если подлизываетесь, чтобы я заплатила по счету, — напрасно!