Ищите Солнце в глухую полночь

– Вам еще только сорок два года... За плечами у вас большая жизнь, наверняка интересная и богатая. Вы многое успели сделать, а сделаете, может быть, еще больше. Впереди у вас еще так много лет – ведь вам только сорок два... А мне уже двадцать три, доктор, и мне очень хочется жить... Не надо принимать это как парадокс. Забудьте на минуту о том, что вы врач, и попытайтесь понять меня. То, что предлагаете вы, невозможно. Поймите же, что жить иначе, чем я жил все эти годы... Жить без любимой работы, отказаться от всего, что так дорого для меня, от того, в чем я вижу смысл своего существования... Примириться с тем, что тебя выкинули за борт, и тихо сидеть где-то в уголке, зная, что ничего не можешь сделать для того, чтобы изменить эту землю, на которой живешь и любишь... Жить в мелочных заботах о завтрашнем куске хлеба... Я не библиотекарь, доктор, я физик... Это всего лишь одна из многих тысяч дорог, по которым шагают люди, но это моя дорога. Одна из тех опасных и трудных дорог, по которой дано пройти не каждому, – вы это знаете. Но ведь я еще могу идти и, значит, должен идти. Так должно быть, доктор. Свернуть с моего пути уже невозможно, и я не могу и не хочу делать этого... И не старайтесь силой заставить меня бросить физику. Еще раз прошу – поймите меня. Я говорю вещи довольно простые и понятные. Вы же знаете – жизнь иногда не подчиняется правилам арифметики и дважды два не всегда получается четыре. Вы обещаете мне тридцать лет жизни. Но ведь это не моя жизнь, это чья-то чужая жизнь. Моя жизнь – это моя работа, мои ошибки, мои неудачи, мои поиски. Это те пять или шесть лет, которые мне удастся отвоевать у болезни и смерти. Наверно, пять лет очень немного по сравнению с теми годами, которые отпущены на жизнь человеческую. Но этого много, очень много, если знать, что у тебя нет ничего, кроме этих пяти лет. Я сумею сделать хотя бы часть задуманного. И согласитесь, доктор, что это именно тот случай странной жизненной арифметики, когда пять неизмеримо больше тридцати. Вы меня поняли, доктор, благодарю вас...

– Завтра я дам вам другую выписку, – сказал Минский.

Шелестин медленно пошел к двери, остановился и тихо повторил:

– Благодарю вас...

Минский не оглянулся.

50

Долго не наступала эта ночь... Я лежал на койке, слушал радио и ждал, когда затихнет палата. В тяжелом застоявшемся воздухе короткими всплесками бродил негромкий гул. Говорили о болезнях, о том, что делается дома, о бабах, о погоде... По радио передавали что-то бодрое и бравурное. Густела за окнами ранняя зимняя темень...

К полночи протянулась на полу холодная лунная полоса, острым блеском засветилась на спинке кровати, яркими черточками вспыхнула на темном дубовом столике, ударившись о стакан с водой...

Неяркое желтоватое зарево луны над городом, а здесь, рядом, черные круги наушников и знакомые звуки тревожной, волнующей музыки.

И мысли, мысли...

Прошло несколько часов с тех пор, как забилось в мозгу известие о катастрофе, и, хотя не однажды догадка о ней приходила в бессонные ночные часы, и уже принято решение, и знаешь, что не отступишь от него, теснится и давит на душу что-то большое, невыразимо тяжкое и страшное, и протестующий разум отказывается воспринимать жуткий смысл сказанного... Неужели все это так просто кончается? И мирная тишина ночи, и эти полосы света, и луна над городом, и то бесконечно огромное, что было до этого вечера и должно быть после, – бурное цветение весны, запах смолы и солнца, слепящие грозы в вышине неба, непостижимая тайна женских губ, и смех, и ощущение собственной мощи и всепобеждающей силы человеческой, когда раскрывается перед тобой то тайное, что еще мгновение назад не было известно ни одному человеку в мире... Пройдет совсем немного времени, и все это исчезнет навсегда. Мрак, пустота, небытие... И кто-то в отчаянии зовет из глубины, просит, приказывает, умоляет: «Уходи... Беги отсюда, пока не поздно, оставь этот шумный город и ту жизнь, которую ты вел раньше. Ты еще молод, тебе всего двадцать три года... Ты уедешь отсюда, будешь жить тихо и скромно, у тебя будет крыша над головой, пища на каждый день, любимая женщина, дети, у тебя будет большая и долгая жизнь... Что тебе еще нужно? Уходи... Уходи... Уходи...»

Стонет и плачет в темноте, неслышимый голос, и звуки его переплетаются с грозным набатом тревожной музыки, торжествующей жизни... Я никак не могу вспомнить – что это? Я знаю, что слышал это много раз, я хорошо помню эти раскаты...

Стихло все.

Знакомый равнодушный голос диктора:

– Передавали Неоконченную симфонию Шуберта...

51

Когда Маша поняла, о чем Минский говорит ей, она выпрямилась и хотела встать. Тускло звякнул о кафельный пол ключ от комнаты, который она машинально вертела в руке, покачнулся и стал валиться на бок бронзово-серый бюст Павлова, стоящий напротив нее. Алексей Александрович крепко, до боли, сжал ее плечи. В помутившемся сознании круглыми шариками катались тихие, ласковые слова:

– Не надо так... Возьмите себя в руки... – И еще что-то, чего она не понимала.

А дальше был только страх.