Иск Истории

А пока стоит лишь попытаться представить, какую звериную ярость вызывают «Еретические эссе» у пражских следователей невозможностью эту философию высшего пилотажа, вообще неслыханную в их плоском мире заламывания рук и проламывания черепов, перевести в обычное обвинительное заключение. Удерживает их от страстного желания сгноить Паточку в застенках знание того, насколько великим философом считают его на Западе. Шкурой чувствуют, что уже нельзя плевать на такие «мелочи».

Приближается время исполнения пророчеств Джорджа Орвелла и Андрея Амальрика: просуществует ли Советский Союз до 1984 года?

Глава одиннадцатая «Столетье с лишним – не вчера...»

Память человечества неизбывна

Иск, предъявляемый Истории, – это глубинный, неотступный нравственный позыв и порыв изобличить преступление.

Но по юридической, казуистической своей сути, помноженной на бесстрастную слепоту Фемиды, кичащейся повязкой на глазах, иск этот не в силах избавить человечество от смертельной раны Шоа-ГУЛага.

Философия – высшая мудрость человеческого мышления – в течение всей истории своего становления с неустанной агрессивностью пытается перехватить господство над неутихающей болью, изводящей душу живу, болью, которую мы называем верой.

Можно время от времени казуистикой логики, изощренной софистикой, призывом к здоровым инстинктам природы, анестезировать эту боль.

Но память человечества неизбывна.

Именно этот неумирающий, не оставляющий душу, а, быть может, и являющийся душой, порыв к справедливости, служит залогом жизни.

На слабом человеческом языке он проступает нестираемым сквозь все кровавые вакханалии словом – «надежда».

Сердечное сжатие или перебой – это знак мгновенной смерти и последующего восстания к жизни.

В сознании поэта, который тщетно пытается избавиться от пророческих перебоев, отражающих подземные толчки надвигающейся Катастрофы тридцатых-треклятых и сороковых-роковых, возникают строки, как отчаянный крик о помощи утопающего в полынье, негнущиеся пальцы которого цепляются в последнем усилии за кромку льда.

Столетье с лишним – не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни…

Это стихотворение Борис Пастернак пишет в 1931 году. Впервые оно публикуется в 5-м номере «Нового мира», в 1932, без четвертой строфы:

Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.

«Величье дня» – явно слабая, но все же – «охранная грамота». В двух строфах – прямые цитаты из «Стансов» Пушкина: «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни: начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни».

Столь непривычно для Пастернака пятую часть короткого стихотворения отдать цитате, как некой цитадели, стены которой уже давно никого не защищают.

И не «сила», а «бессилье» надежды замирает в неведомом доселе чувстве страха и замиряет душу воспитанника либеральной эпохи отцов во рву, где уже на свободе разгуливают львы, обнюхивающие пророка Даниила.

Неужели одна лишь надежда на защитный щит строк «солнца русской поэзии»?

Вторая строфа:

Хотеть, в отличье от хлыща
В его существованье кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком…

Что это за хлыщ, существованье которого столь кратко в такое недвусмысленно страшное время?

Из молодых да ранний? И уже просит пулю в затылок? Еще бы: не хочет трудиться со всеми сообща и, о, какой ужас, не заодно с правопорядком.

Вылитый «враг народа».

Третья строфа – непривычное для поэта бормотанье, заиканье, даже косноязычье:

И тот же тотчас же тупик
При встрече с умственною ленью,
И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье.

Ясно одно: та же невозможность молчать, скольжение на грани и в то же время боязнь переступить черту выражена двумя классиками русской литературы одной строкой, передающей страх соблазна – «глядеть на вещи без боязни».

В свете тридцатых-треклятых последняя строфа при всей своей деланной бодрости полна страха и жажды его преодолеть:

Итак, вперед, не трепеща…

В надежде на судьбу Пушкина, которого хоть и сослали, но не расстреляли:

И утешаясь параллелью…

Но уже наслышан и шкурой ощущаешь, что делают с людьми «во глубине сибирских руд»:

Пока ты жив и не моща…

И прислушивание к тихой молве, с оглядкой по сторонам, когда приходит страшный твой час провалиться сквозь землю: «Ах, какая жалость, такой был человек…»

И о тебе не пожалели.

Ощущенье полного бессилия рождает это стихотворение.