«Искал не злата, не честей»

В этом поэтическом мире не прижилось ни изощрённое шарлатанство, ни интеллектуальное мошенничество, ни искусственное гетто в виде религиозной и мистической экзальтированности – ибо постмодернистская культурная мельница крутится без остановки, создавая ноктюрны страданий и протуберанец мутных эмульсий, примесей, вносящих недомогание и беспорядок во внутренний мир человека. Ведь было некогда описано о преобразовании души чистой в «мыльный пузырь / Homo bulla est/ : «притворную в суждениях, изворотливую в посылках, недалекую в доказательствах, деятельную в пререканиях, тягостную даже для самой себя, трактующую все, но так ничего и не выясняющую… увлекающая пустым обольщением» – Тертуллиан.

Как говорил Свидригайлов, «беда быть широким без особенной гениальности». Мышление деятелей культуры загрязнённое, засорённое постмодернистским шлаком уже не способно к подлинной рефлексии. Российский мистик Георгий Гурджиев называл таких «спящими машинами».

Дело в том, что мышление загрязнённое, засорённое постмодернистским шлаком уже не способно к подлинной рефлексии и самокритике. Ещё в античные времена было известно, что из двух взаимоисключающих тезисов можно вывести всё что угодно. Например, из посылок «Сократ существует» и «Сократ не существует», логически следует высказывание «Сократ – осёл» (докажите самостоятельно) …а пушкинское: «Мой дядя самых честных правил…» (школьники, да порой и взрослые, какой только тын не нагородят, пытаясь осилит умственно эту поэтическую уловку поэта!?)

Пушкин повернул зрение эпохи: «Никому не дано изменить свое вчера, но мы можем изменить свое завтра» (Колин Пауэль). Научил видеть сквозь пленку обыденной жизни – существо бытия. Как Дарданим Приам из гомеровской «Илиады», (« …Пусть и дары он несет, чтобы смягчить Ахиллесово сердце» – Гомер), он нес дары добродетелей империи и нации, дабы дух доброты и милосердия был авангардом помыслов и деяний, а не тянулся как бледный шлейф утренних туманов за устремлениями низкими и мелкими.

Перед лицом разных миросозерцаний Пушкин говорил о «всемирной значимости России и русского человека». Это был труд миропонимания, подвиг самосознанья, взыскание «высшей идеи существования» и усилие воплотить ее в живом образе:

Жизни мышья беготня…

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…

Пушкин упивался гармонией жизни. Это то, ради чего и стоит жить! Это и есть мировоззрение солнца, когда постоянно и каждый день всходит мера страстей вольных и дозволений, что с подоплекой мудрости библейской озвучил апостол Павел: «Все мне позволительно, но не все мне полезно».

Переход от весеннего ликования к осенней мудрости, от упоения любовью и гастрономией к почти келейному уединению пророка и святца, от дивности вечернего Санкт – Петербурга к одинокому скитанию среди холмов и и полей и околоозерных дубов – вот прелесть, густота жизни, ее мадригал и ее проповедь.: «Жизнь полюбить больше, чем ее смысл».

Ведь к этой золотой мере жизни стремился герой романтической поэмы Пушкина Алеко – как и Пушкин, русский скиталец, который никогда не смог уйти от своей бунтующей души. И здесь Пушкин чувствовал себя в заговоре с героем против сплоченной посредственности, которая под видом полного благополучия в сущности стремится к созданию «усмирительной» клетки для человека – как узника чужой души и данника чуждой воли.

Когда Пушкину дали камер – юнкера, он скрежетал зубами, а в семье жены ему говорили: «Наконец – то вы как все. У вас есть официальное положение».

Мундир придворного до крови натер ему шею. Необходимость быть как все, подчиняться или подчинять, измучила его. Он хотел представлять себя без чинов и санов. Как и Суворов, «победы брать своей саблей»

Спустя столетие другой русский поэт, Блок назовет Пушкина «сыном гармонии». Ибо везде Пушкин хотел видеть Жизнь, Тайну, Чудо.

Самый пластичный русский поэт. Легко, грациозно и непринужденно он поднимается из глубины платоновсой философии к иронии и насмешке Лафонтена, от слегка фривольного (куртуазного) стиля Грасиана к библейскому (православному) пафосу, от торжественной риторики Державина к сарказму «фернейского циника», от скабрезности Булгарина к высокому коленному патриотическому благоговению Ломоносова: