«Искал не злата, не честей»

Но однажды я прочитал: «но клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков такой, какой Бог ее дал». – Пушкин. Письмо П. Я. Чаадаеву 19 октября 1836 г. Узрелась принципиально другая картина мира, отличная от узкооднобоких и поверхностных ( «обыденное зло» в просторечье ) воззрений маркетингового шоу – хайп ( для «заманивания на ложную блесну» зрителей), у которого знание поверхностное, а душа – вне его: «Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется). А Петр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? Как неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон? – Пушкин, все в том же письме к Чаадаеву.

Гордость Пушкина своим родом и государством. Россией как великой легендарной державой. Ее победами. Ее славой. Ее силой: «Но от кого бы я ни происходил, – от разночинцев, вышедших в дворяне, или от одного из самых старинных родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, – образ мыслей моих от этого никак бы не зависел. Отказываться от него я ничуть не намерен, хоть нигде доныне я его не обнаруживал, и никому до него дела нет».

И протестное. Резкое. Откровенное: «Мы в отношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда. При англичанах дурачим Василья Львовича; пред m-me de Stael заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русский барин кричит: Мальчик! Забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе. Это мерзко….Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног; но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство»

Увиделась незримая связь, уловился неслышимый шелест истории Отчизны, пришедший к Пушкину (и к нам, современникам двадцать первого века) с портика державного царя «всея Руси»: «Что касается до Восточной империи, то знай, что я доволен своим и не желаю никаких новых государств в сем земном свете; желаю только милости Божией в будущем»– И. Грозный

И осмыслилось свежо и пронзительно слова Гоголя: «Пушкин… это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». То есть нравственный маяк моего времени и моего молодого поколения (на фоне вредоносного отупления и опошления его) первого века третьего тысячелетия от Рождества Христова:

Смирись! опомнись! время, время

Раскаянья … покров

Я разрешу тебя. Грехов

Сложи мучительное бремя.

Это серьезно. Это – присутствие глубинной детерминистской и , конечно, эмпирической, взаимосвязи Пушкина и России, показывает нам метафизическое движение Отчизны в направлении реализации себя как содержательной и слитной духовности: «/В/ сякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф.).

Истинная трагедия – это не смерть, а когда что-то умирает внутри нас, тогда как мы еще живы. Когда волк голоден, он ищет добычу. Когда беркута мучает жажда, он летит к реке. Улитки любят сырость, потому они и выползают из своей скорлупы при первой же росе, а кузнечики нуждаются в тепле, потому они и пробуждаются от горячих лучей солнца и начинают свои песни.

Звери действуют – они просто хотят выжить. Физически. А человеку еще надо еще выживать духовно, а это и как вызов, и как испытание, будто чекань, положенный на лик человечества Достоевским: «Полное существование достигается только в великих произведениях духа»:

Щедрота полная угодна небесам.

 В день грозного суда, подобно ниве тучной,

О сеятель благополучный!

Сторицею воздаст она твоим трудам.